— Так и не брал бы! Что тебе с него? Идти калечиться, как Гертвиг, вон? Или надеяться, что за тебя, кто не наследует ни деревеньки, станут просить выкуп? Что найдется кто-нибудь, кто пожелает заплатить? Нет, ты, щенок, так и не понял, что такие ходят только умирать, и рвешься в Орден, рвешься к этой смерти — нет бы хоть разок послушать мать!

— Вельга! — вмешался Бурхард. — Ты наговоришь сейчас на порку, если не на ересь.

— А что я не так сказала? Гертвиг! Расскажи ему, что делается на войне с младшими сыновьями младших сыновей.

— Он знает сам, — рассеянно проговорил тот.

— Знает? Позабыл, похоже! Ничего так и не сделаешь с тем, что он тащит в Орден сына твоего? Хотя тебе-то что, проводишь его на войну, сидя в фирмарии!

— Вельга!

Гертвиг промолчал. Лишь взгляд скосил, и взгляд этот потяжелел. Йергерт грыз заусенец, чтобы не сказать чего.

— Что Вельга? Сколько можно “Вельга”! Вы меня назатыкались — и теперь уж поздно, к завтра уж мальчишка будет в Ордене! Конечно! Кто же бабу будет слушать! Сопляка-то надо поощрять, раз злая мамка все его обхаивает. Верно, Бурхард?

— Вельга… — неохотно вздохнул Гертвиг. — Он нам сына выучил, будь благодарна.

— Не учил бы, если б ты на что-то годен был!

— Да прекрати! — не удержался Йергерт, вспыхнул. — Хватит! Не тебе так говорить с отцом!

— Не мне? Кому тогда, тебе?

— Он рыцарь Ордена! — бездумно выпалил мальчишка то, что повторял все эти годы, хотя понимал: от рыцаря теперь одно название. — А ты простая баба и жена его к тому…

— У бабы только вот ума побольше-то, чем у всех вас! Один, придурок мелкий, в Орден рвется помирать, второй его подначивает, третий рот открыть не может, чтобы сопляку велеть сидеть на жопе ровно и не выступать! Когда ты сдохнешь на войне, я буду горевать, а не они! Один все так же будет в стену пялиться и птицам подтирать зады, второму ты вообще никто, какой-то дальний родственник, каких еще толпа. Кому из них ты нужен?!

Йергерту как будто оплеуху дали — до того обидно стало. Он в ее слова не верил — верить не хотел, но слишком хорошо представил, как отец и не заметит, если он умрет, и как брат Бурхард выберет себе в ученики еще кого и будет жить, как жил.

Кому он, в самом деле, нужен, кроме матери, что выносить его не может? Да и разве нужен ей?

— И хорошо, — сказал он тихо. — Хочется тебе меня похоронить — похорони. Ты ведь давно грозилась — так пошли. Повесишь по мне ленту, и считай, что сын твой умер. Разницы для всех не будет, ты сама сказала. Только полегчает.

Свистнуло. Хлопок.

Гертвиг от неожиданности вздрогнул. Бурхард сцепил зубы, не полез.

Мальчишка только дернул уголком губы и щеку даже не потер, хоть та заметно наливалась краснотой. Он несколько долгих мгновений будто не дышал, и вдруг со всей накопленной за годы злобой дал в ответ.

Вельга упала на пол, запоздало вскрикнув. Слабо заворочалась.

Йергерт смотрел. Он видел словно бы издалека, как быстро опустился перед нею Бурхард, слышал, будто через стену, как спросил он: “Доигралась?”. Краем глаза подмечал, как наклонился в ее сторону отец — ему бы самому понадобилась помощь, если б на пол сел.

Некстати вспомнил байку, слышанную в ремтере: про брата Йефета, что умер от пощечины латной перчаткой. Из-за этого перепугался в миг перед ударом.

Костяшки чуть горели. Он бил не ладонью, как сама она, — всерьез. И на ее лице не краснота жглась, а густел синяк.

Впервые Йергерт ощутил, насколько он сильнее. Дрался бы он с братом Бурхардом — тот, может, пошатнулся бы, но мать — всего лишь женщина. Отец — калека. Никто из них ему не ровня, не угроза. Не указ. Он может делать, как захочет, больше не боясь запретов или оплеух — никто из них не в силах.

Он вдохнул поглубже и пошел прочь.

— Если вечером пойдешь в святилище, то сына у меня больше не будет, — прошептала Вельга ему вслед.

— А у тебя его давно уж нет.

Вечерний стылый воздух холодил ушибленную щеку — ерунда на самом деле, скоро не останется следа. Йергерт стоял, глядя на горы, озаренные лучами. Убеждал себя, что зуд в глазах и надоедливая влага — из-за ветра, неожиданно колючего и злого.

Он не знал, из-за чего сейчас все то, что набухало в нем нарывом целый день, решило наконец прорваться: из-за глупой матери, что позабыла, как следить за языком, из-за того, что он впервые поднял руку на нее, или из-за того, что именно теперь вдруг остро понял, до чего же ему одиноко, и как страшно чувствовать, что ты совсем один.

Сейчас он должен был делить с родителями миг триумфа, слушать наставления, как лучше послужить, но он такой, избравший путь служения, им не был нужен.

С ним мог быть брат Бурхард вместо них — он бы не заменил отца, тем более уж мать, но мог принять хоть толику их роли, раз уж так хотел. Но не теперь — теперь родители отняли даже это.

Йергерт мог бы быть среди друзей, но те не поняли. Они казались в этот миг до жути глупыми, далекими и… юными. Как будто были младше на десяток лет.