Но что толку от таких предположений? Сначала-то думали, что смерть этой Лю — месть Чжао Гуйчжэню. Но что за бабская месть-то? Сюань Янцин? Племянница начальника имперского секретариата Чжао Наньци? Но я Наньцы без малого тридцать лет знаю. Плевать ему на племянницу. Он, кроме карьеры и денег, ничем не озабочен. Даже по собственному сыну траур не носил, когда тот от сухотки умер. Убили племянника канцлера? Ну, так если били бы по канцлеру — по сыновьям бы ударили. Как по мне, трепотня это всё,

Ши Шэнься не лгал. Шепот скользил по коридорам Запретного города, словно ядовитый туман, проникая в самые тёмные углы дворца. Гибель двух первых красавиц академии и племянника канцлера Исинь Чэня — это не мелочь, которой было легко пренебречь. Это был удар по первым лицам империи. Все гадали, кто стоит за этими злодеяниями? Кто дергает за ниточки, превращая жизни в пепел? Какие цели он преследует? Гадания гаданиями, а ответа никто не знал.

— Кстати, старый евнух Му Лунь после первого убийства пророчески изрек, что этим не кончится. Смерть, говорит, она как собака, где её раз накормили, туда и возвращается. Как в воду глядел. Ладно, полно об этом. Как там наши старые друзья Цзянь Цзун и Линь Цзинсун? Время летит, и я все чаще вспоминаю наши юношеские годы, полные приключений и безумных идей. Мы были молоды и безрассудны, верили в свои мечты и не боялись идти на риск. Цзянь Цзун искал бессмертие в алхимических реакциях, Линь Цзинсун — в красоте поэзии, а ты — в звоне мечей.

Ван Шанси вздохнул.

— И что изменилось? Цзянь все также помешан на алхимии, недавно чуть не спалил кабинет, пытаясь получить пилюлю бессмертия. А Линь Цзинсун, бездельник, всё ещё бродит по горам, воспевая луну в стихах. Жаль, ему так и не удалось написать стихотворение, которое затмило бы славу Ли Бо. Ладно, пора к директору. Сюй вообще не в себе с тех пор, как начались убийства…

Ши Шэнься и Ван Шанси ушли, Бяньфу, чувствуя себе третьим лишним, быстро ушел на кухню. Настроение его было совсем никудышным. Три убийства в академии могли испортить настроение любому, но Бяньфу к этому времени уже достаточно разобрался в себе, чтобы понять подлинную причину своего дурного настроения. Всё это началось ещё на репетициях спектакля. Он тогда просто наблюдал и… неожиданно попался. Попался в сети Лисы.

Лисинь играла превосходно, преображалась на сцене в настоящую Лисицу-оборотня, и колдовство длилось, даже когда она выходила из гримёрной. Он говорил её комплименты, но видел, что совершенно теряется в толпе её поклонников.

И потому настроение было тоскливым и сумрачным. Кто он такой, чтобы мечтать о такой, как Лисинь? Ее улыбка — это восход солнца, взгляд — бездонный колодец, в котором тонут самые смелые сердца. Он — лишь пылинка на ее шелковом халате, тень у подножия горы Тайшань, а она — солнце, заливающее её вершину золотом. Его руки, загрубевшие от рукояти меча, недостойны коснуться шелка ее платья, легкого, как дыхание ветра в бамбуковой роще. Ее смех — это звон колокольчиков, разгоняющий печаль, а глаза — два черных омута, в которых отражается вся лунная ночь.

А он мог лишь издали любоваться ею, как путник смотрит на мираж в пустыне, зная, что он недостижим.

Иногда ему казалось, что она замечает его взгляды, полные тоски и безответной любви. На мгновение ее взгляд задерживался на нем, и в этот миг вселенная замирала. Но потом она отворачивалась, и он снова становился ничем. И все же, он продолжал мечтать. Ведь даже червяк, ползущий по земле, может смотреть на звезды.

И кто знает, может быть, однажды, в час полнолуния, когда тени становятся особенно длинными, его мечта сможет коснуться её хотя бы краешком своего крыла…

Между тем Цзиньчан и Ши остались вдвоём.

— Так ты будешь везде сопровождать меня? — спросила красавица Ши.

Голос её, лишенный и тени кокетства, не выражал недовольства, но, если вдуматься, он вообще ничего не выражал, кроме усталости и вялого безразличия. Цзиньчан склонил голову в лёгком поклоне.

— Ло Чжоу сказал мне, что вы не можете вспомнить какое-то важное обстоятельство, касающееся убийства?

— Не обстоятельство, просто я вдруг что-то поняла, точнее, начала понимать, и тут же всё исчезло, — с видимым сожалением ответила девица. — У меня такое бывает…

Цзиньчан молча смотрел на красавицу. Почему его влечет к ней? В мерцающем свете вечерних фонарей ее лицо казалось неземным, словно она сошла со старинного свитка. Глаза — два темных омута, полных тайн и обещаний. Губы — изогнутый лук, готовый выстрелить стрелой поцелуя. Все в ней дышало утонченностью и изяществом и он, лишенный романтических иллюзий, вдруг почувствовал себя мальчишкой, впервые увидевшим волшебный цветок. Что это — мимолетное увлечение? Но у него никогда их не было. Или предвестие чего-то большего? Может быть, это всего лишь игра света и тени? Но Цзиньчан не мог отвести от нее взгляда, словно зачарованный. Он чувствовал, что его встреча с этой девушкой, столь непохожей на тех, кого он постоянно видел в доме и в академии, нечто большее, чем случайность. И каким бы ни был исход, он готов был принять его с достоинством.

Аромат цветущей сливы, исходивший от нее, дурманил разум сильнее вина. Он чувствовал себя беспомощным перед этой девушкой. Он просто хотел быть рядом с ней и чувствовать тепло её присутствия. Сердце, доселе молчавшее, бешено билось в груди. Ван Шанси всегда твердил, что воин не должен искать любви, она отвлекает от долга. Но разве можно противиться судьбе? Разве можно остановить течение реки?

Луна, поднявшаяся над крышами пагод, казалась безмолвным свидетелем его душевных терзаний. Он стоял, не решаясь приблизиться.