Когда мы с Челией делали выпады, и парировали удары, и тяжело дышали, и ахали... и пот блестел на шее Челии, и пропитывал ее блузку, и я настолько терял рассудок, что она легко одерживала победу.

— Давико! — крикнул Аган Хан. — Вы снова забыли про защиту! Неужели я ничему вас не научил?

Я лежал на земле, поверженный Челией. Она прижала острие деревянного меча к моему горлу.

— Ты никогда не оседлаешь Ветра, если не будешь следить за своей защитой, — произнесла Челия с легкой насмешкой.

— Так оно и есть, — мрачно сказал Аган Хан. — Сегодня, Челия, вы оседлаете Ветра. А вы, Давико, пойдете в холмы пешком рядом с нами.

— Но...

Но что я мог сказать? Что совсем не следил за мечом и позицией Челии?

В тот день я ходил в холмы пешком и не открывал рта.

Потребовалось всего несколько помятых ребер и шишек на голове, чтобы я научился откладывать в сторону запретные мысли о Челии. Это было слишком сильное смятение и слишком болезненный урок. Челия была моей сестрой — и только. Она могла быть красивой, но не полагалось бросать на нее похотливые взгляды. С ней полагалось тренироваться, и дразниться, и смеяться, и размахивать деревянным мечом.

Но если ухлестывать за Челией оказалось слишком опасно (и слишком больно), то наши служанки и горничные были повсюду. На кухнях и в садах. Они подавали на стол восхитительные блюда и на карачках отскребали мраморные полы в коридорах. Я не мог оторвать от них глаз. И поскольку меня постоянно мучило вожделение, я обнаружил, что если буду тихим и ловким, если перелезу через балкон, а потом перегнусь за угол, то мне удастся вскарабкаться на красную черепичную крышу нашего палаццо и тихо прошлепать по ней к окнам, впускавшим солнечный свет в женскую баню.

Знаю, вы осудите. Я сам не слишком горжусь этим поступком, но, чтобы понять меня, вы должны знать меня целиком. Я не стану лгать, какой бы позорной ни была правда, потому что неприукрашенная истина драгоценна. Думаю, я мог бы сказать, что был не в состоянии сдержаться, что похоть слишком захватила меня, но и это не было бы правдой. Лучше честно признаться, что я не желал бороться с ней. Зато очень желал подглядывать за служанками, смотреть на обнаженные груди, и ягодицы, и лобки — а потому так и делал, и хотя часто испытывал стыд, всегда, всегда возвращался и снова подглядывал.

О, что за смятенную, чудесную страсть я испытывал, глядя, как они моются: Анна, и Джанна, и Сиссия, и многие другие. Я упивался видом их форм, скользких от воды, пенных от мыла. Они буквально сияли в естественном свете, проникавшем в банную комнату. Они были богинями. Древесными нимфами и сильфидами. Фатами, служительницами древнего бога Калибы, который пил вино и обладал конским фаллосом.

Я видел женскую красоту, воспетую в наволанских мраморных статуях; на самом деле в нашем палаццо она была повсюду — в искрящихся фонтанах Урулы, в банных мозаиках, на которых Калиба вечно преследовал своих фат. Повсюду. Но эта красота не дышала, не была живой. Не была разрумянившейся от прикосновения горячей воды к прохладной коже. Раскрасневшаяся кожа. Кожа бледная, как молоко. Кожа смуглая, как чай Зурома. Черные кустики лобковых волос, спутанных и загадочных, как дремучие леса Ромильи...

О чудеса плоти! О женские чудеса!

Даже сейчас, вспоминая о тех первых взглядах украдкой, я испытываю ошеломление. Тогда я был слишком юн, чтобы понять, чего именно хочу от красоты этих женщин, как можно познать наслаждение от соприкосновения с обнаженной кожей. Но я очень любил смотреть — и это зрелище было для меня величайшим даром. И хотя подглядывать нехорошо, те образы поддерживали меня намного позже, в трудные, даже отчаянные времена, когда глаза видели лишь тьму, а надеяться можно было только на смерть.

Однако это будет потом.

Тогда же я был молод, и охвачен лихорадкой молодого влечения, и не мог утолить свою жажду. Я сидел на уроке, или ехал верхом на Пеньке, или рыбачил с моими друзьями Пьеро, Чьерко и Джованни — и внезапно меня охватывала похоть, и я глупо позволял ей вести себя.

Так в один из дней, когда служанки не мылись, я придумал, как проникнуть в отцовскую библиотеку.

Я был экзоментиссимо.

Я знал, что в тот день отца и Мерио не будет, поскольку они руководили отправлением с вечерним отливом корабля, которому предстояло везти хурский перец и шафран к скалам Гаваццонеро. Если действовать быстро и ловко, мне удастся приоткрыть тяжелые деревянные двери — совсем немного, лишь на щелочку — и проскользнуть в сводчатое святилище отца.

Я помнил, что в библиотеке отец хранил книги с похотливыми картинками. Когда я был младше и не интересовался такими вещами, я видел эти книги и не обращал особого внимания, но теперь, внезапно, я вспомнил их содержание и отчаянно возжелал ими овладеть.

Наброски чернилами, углем и карандашом. Женщины в самых разнообразных видах; их груди, ноги и ягодицы; женщины, раздвигающие бедра; женщины с изящной шеей, призывно глядящие на художника; пряди волос падают на зрелые изгибы грудей, притягивая мужской взгляд и бередя душу.