— Что тебе дал отец? — спросил калларино.

— Письма из Гекката, — ответил отец за меня. — Там новый военный диктатор.

— Там всегда новый диктатор. Они убьют его так же, как боррагезцы убивают своих друзей. Новый диктатор, новый бог, новый приток рабов для ужасной торговли и семейного состояния Фурий. — Он посмотрел на меня, вскинув бровь. — Итак? Какие новости из Гекката, юный Давико?

Отец подбадривающе кивнул, и я ответил:

— Диктатор не любит кошек. Он не принимает ванны и не любит кошек.

— Кошки и ванны! — Калларино расхохотался. — Я всегда знал, что ваша империя построена на странном знании, Девоначи. Но кошки и ванны — это что-то новенькое. Получится хорошая песня для пьесы. «Кошки и ванны». «Гатти э баньи». Отлично сочетается с «Терци абакасси, сенци гаттименси». Можно заказать ее у маэстро Дзуццо.

Отец не улыбнулся в ответ.

— Расскажи остальное, Давико. Что ты узнал?

— Там чума, — сказал я. — Диктатор истребил всех кошек, и теперь там великая чума.

— Ах-х-х. — Глаза калларино расширились. — Что ж, вот это песня.

Приободрившись, я продолжил:

— Подорожает шелк. И лошади. И хажские шкуры. Морские капитаны отказываются швартоваться в Геккате. Вся торговля пойдет через Чат, а там орудуют бандиты. И диктатор сделал то же самое в Тизаканде и Самаа, а значит, тот путь тоже закрыт. Теперь мы будем покупать товары у купцов, которые боятся путешествия, и нанимать больше стражи для караванов, которые следуют через земли Оазисов, и ждать, пока не кончится чума.

Последнего я не знал, но это объяснил мне отец, показав карту с немногочисленными торговыми путями в далекий Ксим. Он также сказал, что нам придется пересмотреть свой подход к обязательствам защиты торговцев и их цену — и что наши партнеры в Геккате уже наверняка сбежали от чумы, забрав с собой банковское серебро. А значит, мы посмотрим, придут ли они к нам или исчезнут, или, быть может, диктатор убил их либо ограбил, а может, наша ветвь выстояла, несмотря на болезнь. И все это началось из-за диктатора, который боялся кошек.

— Это действительно полезная информация, — сказал калларино. — Хорошо, что твой отец учит тебя семейной мудрости.

— Он еще в самом начале пути, — произнес отец.

— Чи, — отмахнулся калларино. — Ваш мальчик уже читает, и пишет, и пользуется счётами, а теперь он постигает ваш талант узнавать мельчайшие подробности из самых далеких мест. — Калларино наставительно потряс передо мной пальцем. — Не позволяй высоким нравственным устоям отца деморализовать тебя, Давико. Если бы ты был моим сыном, это уже был бы триумф. Мой старший бесполезен. Пьет вино, сражается на дуэлях в глупых вендеттах и прогуливает лекции в университете. В детстве я слишком баловал его, и теперь это ребенок в теле взрослого. Я бы не раздумывая обменял его на тебя.

— С детьми всегда непросто, — заметил отец.

— Вам нужно завести еще одного. Я намереваюсь завести двадцать, если получится. Мне нужен кто-то, кто будет соображать лучше Рафиэлло.

— Думаю, мне достаточно, — сказал отец.

— Чи. Вы ди Регулаи. Вы заслуживаете гарема прекрасных жен и армии детей вроде Давико. Ашья хорошая спутница, но это не причина не взять новую жену. Еще несколько сыновей пойдут вам на пользу.

— При условии, что они не будут похожи на Рафиэлло.

Калларино поморщился:

— Это моя вина. Я был слишком добр к нему.

— Что ж, думаю, я не стану играть в кости с фа`тами. — Отец ласково потрепал меня по плечу. — Мне достаточно сына, который у меня есть. А теперь расскажите, что за ссора у вас вышла с ди Балкоси.

— Этот скользкий угорь! Сегодня он явился в Каллендру и предложил создать для номо ансенс новый «консультативный совет» из десяти человек. Совет, состоящий только из номо ансенс, и никаких других членов Каллендры.

Отец нахмурился:

— С какой целью?

— Они будут отбирать кандидатов, из которых я смогу назначить министров.

— Веридимми?23 — Отец вскинул брови. — Ди Балкоси просит об этом? С каких пор он занимается политикой?

— Я удивился не меньше вашего. Вы бы его видели. Он говорил с таким смирением и искренностью. Клялся в свете Амо, что желает лишь самого лучшего для города. — Калларино нахмурился. — Хотелось ему верить. Половина Каллендры кивала к концу его речи. Он напоминал Гарагаццо, читающего проповедь о милосердии Амо.