Челия слабо улыбнулась.

— Значит, Ленивка? — Она опустилась на корточки и провела руками по голове и шее Ленивки, почесала за ушами. — Он редко про тебя вспоминает, да?

Ленивка завиляла хвостом и лизнула Челию в щеки. Настороженное лицо смягчилось.

Пенек выглянул из своего стойла.

— А это Пенек, — сказал я.

Я показал Челии корзину со сморщенными яблоками и морковью, которыми можно было угостить Пенька. Упругие губы скользнули по ладони Челии, и ее осунувшееся лицо смягчилось еще больше. Плечи опустились. Напряженное тело расслабилось.

Я приободрился.

Челия ласково улыбалась, пока он губами подбирал угощение с ее ладони.

— А кто такой Пенек?

— Пенек — мой пони. Он из породы дераваши.

— Дераваши очень маленькие, — заметила она.

— Но крепкие, — возразил я. — Отец скрещивает их с другими, со скакунами, ради выносливости.

— Однако Пенек маленький. — Челия скормила ему морковку и зашагала вдоль стойл.

Еще одна лошадь высунула голову.

— А это кто?

— Ветер. В нем есть кровь дераваши.

— Ай. — Глаза Челии сверкнули. — Он великолепен. — Девушка угостила лошадь морковкой. — Думаю, Ветер, я бы хотела на тебе ездить.

— Ветер мой, — возразил я.

Челия подняла глаза:

— Но я думала, ты ездишь на Пеньке?

Я отвернулся, пристыженный, и пробормотал:

— Мне нельзя ездить на Ветре, пока не научусь лучше обращаться с мечом. Аган Хан говорит, что Ветер не станет уважать меня, если я не смогу достойно владеть оружием.

— А. — Я думал, Челия рассмеется, но она серьезно кивнула. — Полагаю, твой человек мудр. Нужно заслужить место в седле, а не получить его просто так.

У меня возникло неловкое чувство, что она говорит не обо мне, а о своем отце и ей стыдно за глупость своей семьи.

— Твой отец убьет меня? — внезапно спросила она.

— Он... что?

— Он убьет меня?

Вспоминая этот момент, я с нежностью отмечаю детскую прямоту. Каким бы шокирующим ни был ее вопрос, его бесхитростность резко контрастировала со скрытными путями фаччиоскуро, из которых состоял мир моего отца: поворот плеча, сжатые губы, глоток вина — и которые предвещали кровавые события.

Это был откровенный вопрос, заданный прямо, и он заслуживал прямого ответа.

Преподнесут ли гостю убийство?

Это был важный вопрос, быть может, самый важный. Который следовало задать (с точки зрения Челии — уж точно) — и на который следовало ответить честно (с моей точки зрения, если мы хотели стать добрыми братом и сестрой).

Я начал со стремительных, почти пылких отрицаний, затем умолк и задумался. Такой вопрос заслуживал внимательного изучения.

Ай. Быть смелым, как Челия, чтобы задавать самые трудные вопросы и ждать трудных и честных ответов. И самому иметь смелость отвечать искренне. Каким даром это кажется теперь, после всего, что я повидал и сделал, всего, что испытал и причинил. После всех политических обманов, что довелось увидеть. Теперь я вспоминаю вопрос Челии и желаю, чтобы любые вопросы можно было задать так же откровенно — и получить такой же откровенный ответ, как тот, что я дал в ту ночь, без тени фаччиоскуро.

— Най, — ответил я со всей серьезностью, которую молодость привносит во взрослые вопросы. — Мой отец не причинит тебе вреда. Ты в безопасности.

— Откуда ты знаешь?

Я попытался облечь мысли в слова.

— Просто... я знаю его.

Челия серьезно кивнула, но явно не поверила мне. Я попытался придумать доводы, способные ее убедить. Мой отец был не из тех, кто ходят на Куадраццо-Амо посмотреть, как вору отрубают руки на ступенях Каллендры. Моя семья не присоединялась к толпам, собравшимся поглазеть, как с прелюбодейки срывают одежду, чтобы выпороть плетьми, или как убийцу разрывают лошадьми. В отличие от калларино, отец не кричал, что хотел бы увидеть чью-то голову на пике или пустить кому-то кровь на глазах у его семьи.

— Мой отец не получает удовольствия от чужой боли, — наконец сказал я. — Он не похож на кошку, которая играет с мышами. Он ди Регулаи. Он держит свое слово. Мы выполняем наши обязательства. Таково наше имя.

— Губы мужчин говорят о чести, но их руки говорят правду, — ответила Челия.

— Кто это сказал?

— Моя мать.

— Мой отец говорит правду. Всегда.

— Так говорят твои губы.

Я попытался найти человека, которому Челия поверила бы.

— Ашья тоже так говорит, а она женщина.

— А кто такая Ашья? Твоя мать?

— Моя мать умерла. Ашья наложница отца.

— Сфаччита? Я о ней слышала.

Я потрясенно втянул воздух.

— Не называй ее так.

— Разве она не рабыня? Разве не носит три-и-три?

Ашья действительно была рабыней со шрамами, но эти слова звучали неправильно. Никто из нас не говорил так, никогда. Ашья управляла палаццо. Она была любовницей моего отца. Она всегда была рядом.

— У нее есть власть.

Челия пожала плечами, словно Ашье она тоже не верила. Она не верила мужчинам. Не верила рабам.