— Чи. Плезиус. — Пьеро сплюнул. — Хватит с меня Плезиуса.

— Ты бы мог поучиться у Плезиуса.

— Ты бы мог поучиться фехтованию.

— Мудрость острее меча.

— В таком случае воспользуйся ею, чтобы управлять моей загородной виллой и обеспечить мне жирный доход.

— Какой загородной виллой? — фыркнул Джованни. — Твоя семья ее продала.

Пьеро добродушно рассмеялся.

— Вот для этого и нужен меч — чтобы добыть новое поместье. Я присоединюсь к люпари и завоюю несметные богатства.

— Ты всегда можешь добиться того же, преуспев в занятиях.

— Верно. Но для этого потребуется...

— Изучить Плезиуса?

— Именно! — Пьеро огляделся. — Мы же вроде собирались выпить. Лично я бы не отказался. Даже Плезиус любил вино.

— И написал о нем поэму, — откликнулся Джованни.

— Ну наконец-то мудрость! По крайней мере, мы все сходимся во мнении насчет выпивки.

И с этими словами мы подобрали вещи моих друзей и двинулись по Виа-Райяна.

Говорили, что юная сиа Райяна Беллапензи побудила своего ухажера, престарелого и уродливого Пагамелло, построить роскошную крытую колоннаду вдоль всей улицы, чтобы укрыть свою возлюбленную красавицу от ледяного дождя и палящего солнца по пути в университет и обратно. Без сомнения, когда-то это был прекрасный пассаж, однако, несмотря на романтичные намерения сио Пагамелло, студенты исписали колонны углем; гигантские лошадиные пенисы соседствовали с умными фразами из филоса и литиджи, которые, в свою очередь, перекрывали проклятия в адрес сморщенных ягодиц того или иного наставника, обидевшего студентов.

— Смотрите! — Пьеро показал на изображение университетского маэстро с невероятно длинным языком, скрытым в заднице стоящего на карачках студента. Снизу был нацарапан стишок про троганье и облизывание задов: КУЛОТОЧЧИ, КУЛОЛИНГВЕ, КУЛЬТАЛАНГВЕ, МОЛТО... — Все зовут его Кулолингве!

Я узнал руку, написавшую эту «поэзию».

— Твоя работа!

— И теперь все его так называют, — ответил Пьеро. — А значит, мои слова правдивы и истинны; все зовут этого жопоязыкого так, как он того заслуживает, и я с чистой совестью могу принести клятву во имя Леггуса: все зовут его Кулолингве. — Он просиял от гордости. — Это доказанный факт. Даже благородный Плезиус признал бы.

— Похоже, наш своенравный друг наконец-то стал студентом литиджи, — сухо заметил Джованни. — А мы-то думали, что он спит на всех лекциях.

— Во сне червь превращается в бабочку, — откликнулся я.

— Великолепная мысль.

— Фескато! — сказал Пьеро. — Я повелитель дебрей закона... — Остальные слова потонули в шквале наших непристойных комментариев.

— Скорее повелитель языков...

— Повелитель задниц!

— В случае Пьеро это прогресс.

— Я пускаю скупую слезу гордости...

— Я пускаю спруто спреми!41

— Наконец-то стал ученым!

— Пьеро Альтосевиччи, маэстро ди фескатоло.

— Я маэстро ди литиджи! — запротестовал Пьеро.

— Ты трепло, — задумчиво возразил Чьерко. — Этого у тебя не отнимешь.

Чем заслужил очередной удар по руке.

— Фескато, — сказал Пьеро. — За это ты оплатишь вино у сианы Грассы.

Мы вышли из-под сводов огромной колоннады Виа-Райяна и направились на тесную, изломанную Виалетта-дель-Оччи, где располагалась таверна «Л’Орсо Банко», на вывеске которой каменный медведь сидел за доской переговоров с огромным горшком меда.

Глава 15

«Медведь» пользовался популярностью у студентов нумерари, скривери и литиджи; тут им всегда были рады. Зимой на битком забитых столиках дымились бульоны, а летом здесь подавали прохладные пасты, которые можно было в любой момент заказать на огромной кухне, что трудилась с позднего утра до еще более поздней ночи. Хозяйкой заведения была дама, которую за глаза называли сиана Грасса42, а в лицо — сиана Граццурула, — настоящий медведь за доской, любил шутить Пьеро, причем медведь откормленный, и, хотя сиана Грасса сильно разбавляла вино и никогда не разрешала служанкам садиться на колени к студентам, ее и «Медведя» крепко любили.

В таверне пахло как дома, но не было домашнего груза имени и семьи; здесь студенты могли утешиться после драк в более суровых заведениях или после споров с другими студентами или укрыться от своих неудач, оскорбивших ожидания университетских маэстро либо — в моем случае — ожидания моей собственной семьи.

Таверна «Л’Орсо» позволяла мне ненадолго стать кем-то другим, а не ди Регулаи. Мне нравилось здешнее тепло, нравились длинные столы, испещренные порезами от ножей и вмятинами от кружек. Нравилось столпотворение студентов, среди которых иногда мелькал случайный университетский маэстро, заглянувший к молодежи. Нравилось, что юноши и девушки флиртовали друг с другом, а иногда целовались у всех на глазах, к величайшему веселью окружающих, которые в таких случаях принимались барабанить ложками по темному дереву столов. Иногда несколько студентов приносили музыкальные инструменты, и звучали песни, и мы обнимали друг друга, раскачиваясь туда-сюда, распевая про весну, про мальчика у замочной скважины, про фат, про Наволу.

Здесь у меня всегда поднималось настроение, словно окружающие тепло и радость возносили меня над землей. Я почти чувствовал их внутри себя и не мог сдержать улыбку. Таверна «Л’Орсо» доброе место, утверждал наш друг Тоно. Построенное на доброй земле, облюбованное добрыми фатами — и потому исполненное доброжелательности.

Сегодня ставни, сделанные из тяжелого дерева и закрытые в зимние месяцы, были распахнуты, чтобы впустить свежие ветра. И у одного из больших окон, за длинным столом, омываемым воздухом и светом, уже играли в карталедже наши друзья Бенетто Куччиайо и Дюмон Д’Энри, чужестранец из Шеру.