— Ты всё ещё играешь на гитаре?

— Не прикасался к ней с тех пор, как... — Генри не заканчивает мысль. Ему не нужно. Когда он играл на парковке, он думал, что никто не слушает. Но я слушала. Его голос всегда был таким тихим, чуть громче шёпота. Я никогда не могла разобрать слова, но точно слышала его выдохи. Я ловила дыхание этих текстов, негативное пространство песни — одни вздохи.

— Звучало красиво, — сказала я. — Сыграй ещё.

...Сейчас? Его пальцы скользнули по металлическим струнам, кожа посылала тонкую трель по проволоке.

— Не знаю, смогу ли я ещё сыграть её...

— Почему нет?

— Это другое, когда никто не слушает. Не думаю, что она будет звучать так же, если я знаю, что кто— то слушает. Песня меняется, когда кто— то есть...

Я помню, как тогда смутилась, будто он мягко отверг меня. Оттолкнул.

— Ну и ладно, быть рок— звездой.

— Я не хочу быть звездой. Не нужно, когда у меня уже есть солнце, луна и звёзды...

Генри никогда не знал этого, но именно из— за него я сделала татуировку с созвездием на запястье. Я пыталась вытащить его из раковины — несколько месяцев, во всяком случае, — но мне бы проще было голыми руками раскрыть устрицу. Он был влюблён в того, кого не было. В призрака по имени Грейс. Она была не отсюда. Не из наших. Он упомянул свою летнюю влюблённость, и я, честно говоря, не верила, что она настоящая. Генри мог бы её просто выдумать. Плод воображения. Часть меня до сих пор не верит, что она настоящая.

— Просто чтобы прояснить, — говорю я, — я не хочу твоих денег. Мы поняли друг друга?

Генри кивает.

Я выключаю неоновую вывеску, чтобы не соблазнять клиентов прервать наш сеанс. Стеклянные трубки гаснут до тусклого костяного серого.

Пылинки кружатся в воздухе. Окно обращено к закату, высасывая цвет из занавесок, поддельный гикори выбеливается до кремового оттенка тыквы. Мир снаружи просто растворяется. Единственное, что слышно, — это равномерный гул машин с трассы 301. Теперь здесь только я и Генри.

И Скайлер. Надежда на него.

— Прежде чем мы начнём, — говорю я, — мне нужно спросить... Что ты ищешь?

— Правду. — Генри говорит это так просто, что пронзает меня.

— Ты веришь, что твой сын ещё жив?

Если мой вопрос причиняет боль, он этого не показывает.

— Да.

— А если правда в том, что его нет?

— Я готов принять это.

...Правда?

— Это мой крест, — говорит он. — Я понесу его.

Я пытаюсь прочитать его. Его убеждённость почти чрезмерна, она кажется опасной. Есть люди, которые без раздумий бросятся в горящее здание. Что— то в готовности Генри сделать шаг веры заставляет меня бояться, что он в итоге причинит себе боль.

— Чтобы это сработало, — говорю я, — мне нужно, чтобы ты сохранял открытость. Сможешь?

— Ты слышала о вере рыбака? Они выходят каждое утро ловить то, чего не видят... Я верил полиции. Церкви. Они ни к чему не привели. Теперь я здесь.

— Почему ты думаешь, что я буду другой?

— Потому что я почувствовал это — почувствовал что— то — с тобой. Я не чувствовал ничего подобного годами.

Я тоже это почувствовала. Почувствовала Генри во всей его неприкрытости. Я знаю, что не должна, но что— то в его нужде, в этом откровенном желании притягивает меня.

— Сосредоточь все свои мысли на сыне. Сможешь сделать это для меня? В этой комнате не должно быть ничего, кроме Скайлера.

— Скайлер, — повторяет он. Это всё, что у него есть. Произнести его имя вслух, дать ему голос, поддержать его воздухом своих лёгких — это так же драгоценно, как молитва. Нежное заклинание.

— Хорошо, тогда... — Я протягиваю руку через стол. — Дай мне свою руку.

Я делаю из своих ладоней гнездо.

Генри протягивает свою.

Я делаю глубокий вдох. Окружаю его руку обеими своими, запечатывая его кулак и притягивая его к себе. Ему нужно наклониться вперёд. Совсем немного, меньше чем на пару дюймов.

Ничего не происходит. Нет искры. Никакого видения. Я не знаю, чего ожидала. Молнии? Разверзающихся небес? Лягушек, падающих с неба? Чего?

— Ладно, — говорю я, немного неуверенно. — Сосредоточься на дыхании. Вдох...

Генри синхронизирует своё дыхание с моим.

— Выдох...

Я сосредотачиваюсь на его потрёпанной коже. Костлявые пястные кости, кажется, вот— вот сломаются. Я чувствую, как вены на его руке скользят по костям. Его суставы так опухли. Ему нет и тридцати пяти, но у него руки старика.

Работа на этих реках искалечила его. Залив может быть жесток.

Мой взгляд скользит к его запястью. К вертикальным переплетениям рубцовой ткани, бегущим по предплечью. Генри замечает, что я смотрю, и встречает мой взгляд. Он не прячет их. Его раны оставляют после себя неровный рельеф горьких напоминаний. Здесь есть история, но мне нужно смотреть вперёд.

Его руки — карта для меня, и теперь мы отправляемся в путешествие по его коже.

— Закрой глаза.

Генри подчиняется, закрывая глаза. Теперь здесь только я и его руки. Каждая морщинка. Все шрамы. Мне нужно быть осторожной. Слишком много боли на кону. Если я хочу дать Генри надежду на будущее, мне нужно обходить его прошлое. Никто не может забрать эту боль, но Генри должен научиться прощать себя. Перестать закапываться в вине.