Я обвел их взглядом. На лицах некоторых магистров появилось недоумение. Кажется, они начали понимать, к чему я веду.

— У меня возникло ощущение, что мы видим следствие, но упорно игнорируем истинную причину.

— Это очень смелая, но абсолютно бездоказательная теория, Разумовский, — скептически заметил Демидов. — Просто красивая гипотеза.

— Любая теория бездоказательна, пока не найдены факты, — парировал я. — Это несоответствие заставило меня искать дальше. Искать тот самый триггер, который мог бы лишь имитировать подобное состояние, но не быть им на самом деле. И я его нашел.

Я подошел к столу, где лежала пухлая папка с историей болезни, и открыл ее на нужной странице. Той самой, которую все до меня пролистывали, не придавая значения.

— Вот здесь, — я постучал пальцем по одной-единственной строчке. — Десять лет назад. Плановая операция по удалению доброкачественной тератомы яичника.

— И что? — нахмурился Демидов. — Мало ли у кого что удаляли. Какое это имеет отношение к делу?

— Самое прямое, Магистр. Тератома — уникальная опухоль. Она может содержать нервную ткань. И я предположил, что иммунная система пациентки, атаковав когда-то эту опухоль, выработала антитела, которые после магического удара, ослабившего ее защитные барьеры, смогли проникнуть в мозг и начали атаковать ее собственные NMDA-рецепторы. То, что мы видим — «вегетативное состояние». Это блокада мозга. Аутоиммунная агрессия.

— Фантастика, — фыркнул кто-то из комиссии. — У вас есть хоть какие-то доказательства, кроме этой старой записи и ваших бурных фантазий?

— Я предвидел такие возражения, магистры, — я подошел к микроскопу, который стоял в углу. — Поэтому я провел простой тест, чтобы подтвердить свою гипотезу.

Я жестом пригласил Журавлева.

— Магистр, прошу вас. Взгляните. Это базовое иммунофлюоресцентное исследование образца ликвора пациентки, обработанного ее же сывороткой.

Журавлев с нескрываемым скепсисом подошел к микроскопу и, нагнувшись, прильнул к окулярам. На мгновение он замер. Затем резко выпрямился, посмотрел на меня с выражением полного изумления, и снова приник к микроскопу, будто не веря своим глазам. Наконец, он молча, с абсолютно каменным лицом, отошел в сторону и едва заметно кивнул Демидову.

Демидов, заинтригованный такой реакцией, тоже подошел, посмотрел в окуляры. Его лицо стало таким же ошеломленным.

Я дал им несколько секунд, чтобы осознать увиденное, а затем произнес свой вердикт. Четко, спокойно, как приговор предыдущему диагнозу.

— Магистры. Как вы сами только что убедились, моя теория подтвердилась. Это не «пост-магическое выгорание коры головного мозга». Это острая, но излечимая форма аутоиммунного энцефалита. И самое главное… — я сделал паузу, обводя взглядом их потрясенные лица, — я знаю, как вернуть ее к жизни.

В палате повисла оглушительная тишина. Пятеро Магистров, цвет владимирской медицины, молча смотрели то на меня, то на изображение в микроскопе, то на неподвижную девушку на кровати. Их мир, такой понятный и упорядоченный еще пять минут назад, рухнул.

Первым дар речи обрел Демидов. Его лицо, до этого выражавшее лишь скуку и раздражение, теперь горело неподдельным научным восторгом.

— Анти-NMDA-рецепторный энцефалит… — он почти выдохнул это слово. — Конечно! Вот оно что! Значит… — он обернулся к Журавлеву, и его глаза заблестели, — значит, протокол должен быть следующим: немедленная пульс-терапия сверхвысокими дозами кортикостероидов для подавления аутоиммунной атаки! Экстренный курс плазмафереза для механической очистки крови от антител! А затем — поддерживающая терапия иммуноглобулинами! Вы же понимаете, Аркадий Платонович, что это значит?!

Журавлев, казалось, его не слышал. Он смотрел на меня, и на его лице отражалась сложная борьба — шок, неверие, азарт и панический страх.

— Нет, — он медленно покачал головой. — Нет. Спешить мы пока не будем.

— Как это не будем?! — вспыхнул Демидов. — У нас есть диагноз! Есть протокол лечения! Нужно немедленно сообщить ее родителям. И, самое главное, Магистру Воронцову! Ее дядя должен знать, что появился шанс!

— Так, стоп, — Журавлев резко поднял руку. — Никому. Ничего. Не сообщать. Сначала мы начнем лечение. Очень осторожно. Посмотрим на динамику. А вот когда… и если… мы увидим результат, вот тогда и будем сообщать.

— Но ее дядя последние полгода сам не свой! Хорошие новости ему нужны как никогда. Вы же сами знаете его ситуацию! — не унимался Демидов.

Я смотрел на их спор и понимал, что пора вмешаться. Один горит желанием прославиться на научной сенсации, другой до смерти боится дать ложную надежду самому Воронцову. Который как я узнал, был вторым человеком в Гильдии Целителей Владимира. А о пациенте и ее родителях в этот момент они думали в последнюю очередь.

— Прошу прощения, магистры, — сказал я. — Но, возможно, Аркадий Платонович прав. Не стоит торопиться с новостями. Преждевременная надежда может ранить гораздо сильнее, чем ее полное отсутствие. Зачем давать ее родным, если мы еще даже не начали лечение и не знаем, как отреагирует ее организм?

Я, конечно, был почти на сто процентов уверен, что моя теория верна и лечение поможет. Но в медицине всегда есть место для «почти». Лучше сначала перестраховаться и получить первые результаты, а потом уже трубить о победе.

Журавлев посмотрел на меня с нескрываемым облегчением и благодарностью. Я дал ему тот аргумент, который был ему нужен. Он тут же подошел ко мне и крепко, почти по-отечески, пожал мне руку.

— Вы… вы проделали великолепную работу, адепт Разумовский. Просто великолепную, — его голос звучал искренне. — Я, пожалуй, подпишу ваше представление на ранг Подмастерья прямо сейчас. И, честно говоря, хотел бы дать вам в виде благодарности гораздо больше. Ваш сегодняшний анализ тянет на уровень Целителя, а не новичка. Но… таковы правила. Вы еще молоды, вам нужно нарабатывать опыт. Однако знайте, с этого дня ваше имя запомнили. И в Гильдии вас заметили.