Я выпрямился и повернулся к комиссии.

— Господа, — мой голос прозвучал спокойно и уверенно. — Изучение истории болезни и поверхностный осмотр я провел. Но чтобы поставить окончательный диагноз в таком сложном случае, мне понадобится гораздо больше времени, чем было отведено моим коллегам.

Демидов тут же нахмурился.

— Разумовский, правила для всех одинаковы. У вас есть тридцать минут, как и у всех остальных.

— За тридцать минут в такой ситуации можно только констатировать смерть мозга и расписаться в собственном бессилии, — парировал я. — У меня к вам встречный вопрос. Какова цель этого экзамена? Убедиться, что я знаю базовые протоколы, или все-таки попытаться спасти пациента? Вы хотите получить быстрый ответ для галочки или реальный диагноз?

В кабинете повисла тишина. Демидов смотрел на меня с нескрываемым раздражением. Я видел, что он уже готов был вышвырнуть меня с экзамена за такую наглость. Но тут вмешался Журавлев.

— Павел Андреевич, подождите, — он поднял свою массивную руку. — Адепт прав. Этот случай не стандартный. И правила здесь могут быть… гибкими.

Он посмотрел на меня своим тяжелым, изучающим взглядом.

— Хорошо, Разумовский. Мы дадим вам время. Мы с Магистром Демидовым и остальными вернемся… скажем, через три часа. Остальные члены комиссии примут экзамены у других адептов. Этого вам хватит?

— Попробую уложиться.

— Вот и славно, — он кивнул. — Не будем терять времени и мешать гению творить.

Комиссия, перешептываясь, покинула палату, оставив меня наедине с пациенткой и писком аппаратуры. Я подождал, пока шаги в коридоре затихнут, и глубоко вздохнул, собираясь с мыслями.

Что ж, Илья Разумовский, вот он, твой настоящий экзамен.

Я снова подошел к кровати. Взял ее тонкое, холодное запястье, проверяя пульс, и одновременно с этим положил вторую руку ей на лоб.

— Ну что ж, Фырк, тебя здесь нет, так что придется работать без подсказок, — мысленно обратился я к своему отсутствующему фамильяру. — Сейчас мы посмотрим, что тут у нас на самом деле…

Я закрыл глаза, активируя свой «Сонар», и погрузился в ее состояние. Я ожидал, что мой дар подтвердит тишину и пустоту мертвого мозга. Но то, что я увидел, заставило меня содрогнуться.

Ее мозг был не тихим. Он шумел. Это было похоже на помехи в радиоэфире, на хаотичный, злой белый шум, который заполнял все ее сознание. Я видел не гармоничную работу нейронов, а настоящую бурю, вихрь неупорядоченной, агрессивной энергии. Мозг был не мертв, он кричал.

Вот оно! Моя первая, самая логичная гипотеза: это не выгорание. Это сильнейший, непрекращающийся эпилептический статус судорожного типа. Мозг буквально горит в беспрерывных припадках, которые не проявляются внешне. Это и объясняет кому. Отлично. Теперь нужно это подтвердить.

Я оглядел палату. Как я и надеялся, в углу стоял портативный электроэнцефалограф. То, что нужно. Я быстро подкатил его к кровати, достал шапочку с электродами и аккуратно натянул ей на голову. Подключил провода, запустил программу.

И уставился на экран, не веря своим глазам.

Линия не была идеально прямой, как при смерти мозга, но она была близка к этому — глубоко подавленная, почти отсутствующая активность.

Картина, типичная для необратимого вегетативного состояния. Ее мозг был не мертв, но и не жил в полном смысле этого слова.

Я оказался в тупике. Мой «Сонар», мой самый верный и точный инструмент, кричал о том, что в мозгу бушует пожар. А самый точный в мире прибор показывал, что там — выжженная пустыня.

Кому верить? Себе или машине? Что-то здесь было фундаментально не так.

Вероника сидела на жесткой банкетке в коридоре реанимации, тупо глядя на закрытую дверь. За ней, в стерильном мире проводов и пищащих аппаратов, боролся за жизнь ее отец. А она… она просто сидела, чувствуя себя абсолютно пустой.

Где был тот стержень, который всегда помогал ей держаться? Тот холодный профессионализм фельдшера, который видел и не такое? Он испарился.

Сначала медленно умирала мама. Теперь — отец. И она осталась совсем одна. Если бы не Илья, с его спокойной, уверенной силой, она бы совсем расклеилась, превратилась в такую же размазню, как и те плачущие родственники, которых раньше мысленно презирала.

Внезапно из-за двери донесся истошный, непрерывный писк аппаратуры. Тревога. Вероника подскочила в тот же миг, когда дверь распахнулась и из нее выскочила перепуганная медсестра.

— Он умирает! Срочно лекаря!

Она влетела в палату следом за ней. Картина была критической. Отец на кровати выгнулся, его лицо стало синюшным, а монитор над головой показывал хаотичную, смертельную пляску кривой ЭКГ.

В палату ворвался дежурный лекарь — молоденький, зеленый ординатор, глаза которого были круглыми от ужаса.