И это стало для него роковой ошибкой. Я увидел, как в глазах молодого сержанта мелькнул холодный, злой огонек. Он выпрямился.

— Гражданин фон Штальберг, — его голос прозвучал ровно и официально. — Вы, а также ваш спутник, задержаны за организацию драки в общественном месте и прямое оскорбление представителя власти при исполнении. Пройдемте.

Я мысленно ему зааплодировал. Вот тебе и прогнившая система. Даже в ней иногда находятся честные, несгибаемые шестеренки.

Так мы все вчетвером и оказались в одной просторной, но от этого не менее мерзкой, камере: я, Михаил, который до сих пор тяжело дышал после драки, и наша парочка аристократов. Веронику и Ольгу, к моему огромному облегчению, отвели в отдельную, женскую. Хотелось верить, что там условия были хоть немного лучше.

— Да вы хоть знаете, кто мой отец?! — не унимался фон Штальберг, обращаясь к решетке, за которой за столом сидел сержант Лисовский и невозмутимо заполнял какие-то бумаги. — Он вас всех с грязью смешает! Вы завтра же будете улицы мести!

— Это вы своему папе потом расскажете, — не поднимая головы, ответил сержант. — А пока — вы задержаны. Статья триста девятнадцатая, пункт «бэ». Оскорбление представителя власти. Рекомендую помолчать, чтобы не усугублять.

Время тянулось мучительно долго. Все уже порядком устали. Киржаков молчал, виновато глядя в пол. Аристократы, поняв, что угрозы не действуют, тоже притихли.

Я же трезво оценивал наши шансы. Этот сержант, конечно, молодец. Настоящий кремень. Но он всего лишь сержант. Рано или поздно папаша фон Штальберг появится. И он будет не один. Он придет с адвокатами, связями и, скорее всего, с кем-то из высших полицейских чинов. И тогда Лисовскому придется подчиниться. А крайними… крайними сделают нас с Михаилом, как зачинщиков.

И что я мог этому противопоставить? Абсолютно ничего. Мои связи в больнице здесь были бесполезны. Мои знания в медицине — тем более. Я оказался в классической юридической ловушке, и выхода из нее пока не видел.

Пока Альберт фон Штальберг, стоя у решетки, изрыгал свой бесконечный поток однообразных угроз, Михаил подошел ко мне и сел рядом на жесткую лавку.

— Илья, — тихо сказал он. — Спасибо. Ну, за то, что ввязался. И прости, что я тебя подставил. Сорвался, дурак.

Я посмотрел на его сбитые костяшки.

— Брось ты. На моем месте ты бы поступил точно так же.

— Это-то да, — кивнул он. — Но из-за меня ты теперь сидишь здесь. И неизвестно, чем все это кончится.

— Зато ты попытался поставить на место зажравшегося ублюдка, — я пожал плечами. — В наше время это тоже чего-то стоит. Аристократы в этом мире уж слишком уверовали в свою безнаказанность и творят, что хотят.

— А ну-ка повтори, что ты сказал, простолюдин?! — эту фразу фон Штальберг услышал. Он резко обернулся и, подойдя к нам, навис сверху со всей своей аристократической спесью.

Я медленно поднял на него глаза.

— Молодой человек, вам, я смотрю, скучно? Тот удар, что вы пропустили, похоже, ничему вас не научил.

— Да я тебя…

— А вы подумайте, — я прервал его, и мой голос прозвучал тихо, но отчетливо в гулкой тишине камеры. — Нас с моим товарищем почти наверняка упекут надолго, спасибо вашему высокопоставленному отцу. Нам, по большому счету, уже нечего терять. Вообще. А это значит, если вы не прекратите орать и не сядете тихо в свой угол, мы вам перед тем, как нас уведут, сломаем пару ваших аристократических конечностей. Чисто из-за скуки. Нам от этого хуже уже не будет, а вот вам — станет очень больно. Оно вам надо?

Разумеется, я и пальцем бы его не тронул. Превращаться в животное — это их привилегия, а не моя. Но логика, построенная на отчаянии, была беспроигрышной. Когда человеку нечего терять, он становится непредсказуемым. И, судя по тому, как он побледнел, он это прекрасно понял.

Альберт что-то пролепетал, попятился, поправил рукой ноющую челюсть и, отвернувшись, снова начал выкрикивать угрозы. Но на этот раз уже в сторону невозмутимого сержанта Лисовского, который продолжал скрипеть ручкой по бумаге.

Я же в это время с любопытством наблюдал за его спутником. Тот не принимал в перепалке никакого участия, он просто сидел в углу, опустив голову. Либо самый трусливый человек на свете, либо ему просто до тошноты было стыдно за своего дружка. Второй вариант мне нравился больше.

Именно в этот момент входная дверь в отделение с грохотом распахнулась, и в помещение тучный, красный как рак, мужчина лет сорока пяти.

О, а вот и папаша пожаловал. Я окинул его профессиональным взглядом. Лицо багровое, одышка даже после пары шагов, явно лишний вес… Типичный гипертоник со стажем и стопроцентный кандидат на обширный инфаркт в ближайшие лет пять. Наш клиент.

— ГДЕ МОЙ СЫН?! — заорал он, обводя всех бешеным взглядом. — ПОДАТЬ СЮДА ТОГО, КТО ПОСМЕЛ ЕГО ЗАДЕРЖАТЬ! И ТОГО УБЛЮДКА, КОТОРЫЙ ЕГО ИЗБИЛ! Я ВАС ВСЕХ С ЗЕМЛЕЙ СРАВНЯЮ!

Следователь Мышкин сидел за своим столом, и его лицо, обычно бледное и непроницаемое, было красным от сдерживаемой ярости. Он уже битый час обзванивал свои контакты во Владимире, и с каждым звонком его надежда таяла, а гнев — разгорался.

Начальник городской полиции вежливо сослался на «сложность дела» и «высокий статус вовлеченных лиц», что в переводе с бюрократического на человеческий означало «я не полезу в драку с фон Штальбергами из-за твоего лекаря».