Осторожно взяв со стола скомканный лист, он разгладил его.

— «Европейские инженеры», — медленно, с расстановкой, прочел он. — Вот в чем корень проблемы. Нас втягивают в войну нового вида, где побеждает не тот, у кого больше солдат, а тот, у кого лучше пушки и хитрее ум. И отвечать на этот вызов нужно так же.

— Хитрости! Немецкие хитрости! — не выдержал Меншиков. — Пока мы тут будем хитрить, нам всю Малороссию выжгут! Здесь нужен полководец, а не счетовод с линейкой!

Петр жестом остановил его, слушая Брюса, его взгляд становился все более напряженным, ведь он начинал понимать, куда клонит шотландец.

— На удар инженеров, Государь, нужно отвечать ударом лучшего инженера Империи, — произнес Брюс так, словно речь шла о само собой разумеющемся факте. — Мы не можем позволить себе роскошь большой армии, зато можем позволить себе один, но идеально оснащенный осадный корпус. И во главе его должен стоять человек, который мыслит технологиями.

Он сделал паузу, давая своей мысли укорениться в сознании Императора.

— Поручите дело бригадиру Смирнову.

При упоминании этого имени Меншиков вскочил, его лицо исказилось. Петр же поморщился, словно от зубной боли. Отведя взгляд от Брюса, он снова уставился на карту и провел рукой по лицу, стирая капельки пота. Он все понимал. Всю железную, неоспоримую логику этого предложения. Однако принять его было мучительно.

— Этого?!. Против турок?! — взревел Меншиков, не обращая внимания на грозный взгляд Государя. — Да он же пороху не нюхал толком! В шхерах отсиделся со своими плавучими гробами, шведского дуралея напугал и теперь герой? А мои генералы, что кровь проливали — они что, пятое колесо в телеге? Государь, опомнись! Нельзя доверять судьбу юга этому выскочке!

Брюс, видя колебания Императора, продолжил, игнорируя тираду светлейшего князя.

— Посудите сами, Ваше Величество. Кто, как не он, пленил шведского короля, когда все уже считали дело проигранным? Кто, как не он, наш лучший артиллерист, должен руководить осадой? Ведь осада — это в первую очередь математика и механика, а не кавалерийские наскоки. Он уже доказал, что умеет находить необычные решения против врага, который превосходит нас числом и, как теперь выясняется, умением.

Аргументация Брюса была безупречна; каждый его довод — факт, который невозможно было оспорить. Смирнов — герой войны. Смирнов — лучший специалист по осадному делу. Смирнов — творец победы.

И в этом крылась главная проблема.

Петр молчал, но в его голове уже звучали голоса. Голоса генералов, шепчущихся по углам: «Опять Смирнов! Без него, видать, Государь и шагу ступить не может». Голоса иностранных послов, пишущих в своих депешах: «Империей правит не Петр, а его всесильный фаворит-инженер». Эта слава, им же выкованная, теперь жгла ему руки. Она становилась самостоятельной силой, тенью, которая нагло ложилась на его собственную. Возвысить его еще больше? Отдать ему Азов? Не значило ли это окончательно признать, что в этой новой, им же созданной Империи, есть человек, который справляется с вызовами лучше, чем он сам?

— Довольно!

Резкий окрик Петра оборвал назревающую перепалку. Меншиков и Брюс мгновенно умолкли, склонив головы. Медленно поднявшись из-за стола, Император, не глядя ни на кого, отодвинул тяжелое кресло. Он подошел к огромной, от пола до потолка, карте южных рубежей и повернулся к ним спиной.

Молчание, наступившее в зале, было тяжелее любого крика. Меншиков, все еще красный от гнева, нервно теребил кружевной манжет. Брюс, напротив, отложил свою остывшую трубку и замер, превратившись в слух. Оба понимали: сейчас, в этой тишине, за этой могучей спиной, решается не просто судьба азовской кампании. Решается будущее.

А в голове у Петра шла своя война. Перед его мысленным взором лежали три дороги, три гамбита, и каждый вел в неизвестность.

Данилыч… — он смотрел на темный пергамент. — Бросить гвардию в лоб. По-нашему. Положить половину, но проломить. А если нет? Если там и впрямь умники-немцы сидят? Снова позор, как под Нарвой? Нет, хватит.

Смирнов… — эта мысль была занозой. — Хитрец. Дьявол. Он, без сомнения, что-нибудь придумает, и победа снова будет его. Весь двор, вся Европа будет шептать: не Император, а его бригадир выигрывает войны. Стать тенью в собственной державе? Никогда.

Отойдя от карты, он подошел к высокому, темному окну. Там, внизу, в неровном свете луны и сторожевых фонарей, вырисовывались силуэты. Не просто дома и верфи. Там дышало, росло, тянулось ввысь его творение. Его Петербурх. Он видел не строящийся город, а будущие гранитные набережные, широкие проспекты, дворцы, академии. Видел тысячи кораблей под русским флагом, входящих в этот, лучший в мире, порт. Он строил не крепость — он строил мечту. Жемчужину, которая должна была ослепить своим блеском и Лондон, и Париж, и Вену.

И эта мечта сейчас оказалась под угрозой. Поражение на юге бросило бы на нее тень, стало бы трещиной в фундаменте — первым знаком слабости, на который, как воронье, слетятся все враги.

И был третий путь. Его собственный. Мышцы на руках напряглись, пальцы сами сжались в кулаки. Встать во главе гвардии, лично вести полки на штурм. Не ради славы. Ради этого, города за окном. Чтобы защитить свое еще не рожденное дитя, отцу нужно было самому идти в бой. Доказать всем — и надменной Европе, и собственному, начинающему сомневаться двору, и, главное, самому себе, — что именно он, Петр Алексеевич Романов, первый Император, является единственным гарантом и защитником этой земли.