С этими словами она исчезла в коридоре. Я остался один, пытаясь осознать масштаб только что заключенного союза и разгадать ее последнюю загадку. Что это? Древний механизм? Новый материал?

Через пару дней навещу, как разберусь с текущими проблемами — потом и узнаю все.

Мастерские Адмиралтейства, жившие в размеренном, почти сонном ритме постройки кораблей, превратились в растревоженный муравейник, работающий на износ. Наш проект, получивший официальное название «Степной таран», стал единственным смыслом существования для сотен людей. Император поставил жесточайшие сроки, и права на ошибку не было.

Я практически поселился здесь. Ночи напролет мы с Нартовым проводили не за чертежами — на них уже не оставалось времени, — а прямо в цехах, на ходу отлаживал производственный процесс. Используя свой новый сверхточный станок, привезенный из Игнатовского, Андрей лично вытачивал первые эталонные калибры для осей и втулок. Эти невзрачные куски металла стали законом и мерилом для всей работы. Производство было разбито на безжалостные, непрерывные поточные линии, работавшие в три смены: одна кузница, надрываясь от жара, круглые сутки ковала только оси; вторая, под оглушительный грохот, катала только обода; столярный цех, заваленный стружкой по колено, вытачивал только ступицы и спицы для колес.

Однако этот идеально выстроенный на бумаге механизм в реальности постоянно давал сбои. Привыкшие годами вырезать штучные шпангоуты для фрегатов, старые адмиралтейские мастера отчаянно сопротивлялись «поточной» работе. «Что ж мы, на мануфактуре, что ли, болванки точить? Я резчик по дереву, а не дровосек!» — возмущался седой столяр, когда я требовал от скорости. Приходилось ломать их психологию. Я мог бы и в Игнатовском все это сделать, но мне тупо не хватало места — там все лесах, стройке. А ждать было некогда. Здесь же был простор. Я даже Нартова перетащил сюда, оставив в Игнатовском за старшего Федьку, Магницкий в последнее время увяз в делах Канцелярии.

Моей главной задачей стал тотальный, почти параноидальный контроль. Я лично внедрял систему приемки, безжалостно отбраковывая каждую деталь, не соответствующую эталону. А ведь мне докладывали, что система контрола Игнатовского внедряется успешно — да ни хрена! Судя по тому, что я вижу, у меня очень плохо с получением реальных сведений, а это обещало перерасти в огромную проблему.

Однажды, устроив публичный разнос начальнику кузнечного цеха, я разбил на его глазах об наковальню бракованную ось.

— Это не придирка, Матвеич, — объяснял я ему. — Это жизнь солдата. Твоя ось не доедет до Азова — пушка не выстрелит. Враг захватит юг. Все просто.

Старик хмуро кивал. Люди понимали. Они видели меня рядом, чумазого от сажи, проверяющего зазоры тем же кронциркулем, что и они, и это действовало лучше любых приказов. Мы были в одной лодке.

А Алексей был в легком шоке. Таким он меня еще не видел. Привык, чот у меня в Игнатовском все отлажено и мне надо только самыми важными вещами заниматься. А тут такой диссонанс.

Работа кипела. Тем не менее, меня не покидало гнетущее чувство неудовлетворенности. Я видел, как мы, напрягая все силы, создаем, по сути, лишь улучшенную версию технологии, известной со времен египетских фараонов. Мы делали лучшие в мире телеги, но это все еще были телеги.

Озарение, как это часто бывает, пришло посреди хаоса. В один из дней, выйдя во двор проконтролировать подвоз угля, я замер. Десяток рабочих, надрываясь и хрипя от натуги, пытались перетащить по раскисшей земле массивную чугунную станину для нового пресса. Лошади, которых они пытались припрячь, вязли в грязи по брюхо, беспомощно взбивая копытами черное месиво. Деревянные катки, подложенные под станину, мгновенно тонули. Работа стояла. Моя первая мысль была чисто менеджерской: нужно больше людей! Или построить временные лебедки… Нет, все не то. Мы тратим энергию впустую. Взгляд зацепился за дымящую трубу кузницы. Вот она, энергия, улетает в небо. А что, если эту энергию, энергию пара, поставить на колеса?

Вечером, когда вымотанный до предела Нартов принес мне на утверждение финальные чертежи колесной ступицы, я отодвинул их в сторону.

— Андрей, садись.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Петр Алексеич, нам до утра еще двадцать комплектов сдать надо…

— Сядись-садись, — повторил я.

Нартов сел и я указал ему на окно, за которым в свете факелов продолжалась изнурительная возня со станиной. Я указал на рабочих.

— Смотри. Мы создаем идеальные костыли. Мы улучшаем телегу, когда нужно отказаться от лошади вовсе. Это все — полумеры. Мы лечим симптомы, а не болезнь. Каждый раз, когда пойдет дождь, вся Империя будет вставать на колени и молиться, чтобы ее пушки не утонули в грязи. Это не инженерия. Это унижение. Да, решением было бы проложить железную дрогу, но это не одного года дело. Но у меня есть отличный выход.

Я взял чистый лист бумаги и грифель. На глазах у Нартова на бумаге начал рождаться эскиз утилитарного, грубого, почти первобытного монстра: массивная железная рама на четырех огромных, широченных колесах с мощными шипами-грунтозацепами, а в центре — площадка под паровую машину. Цель этой конструкции была в тяге.

— Мы назовем его «Бурлак», — хмыкнув сказал я, не отрываясь от чертежа. — Машина, предназначенная тащить, не ехать. Она сама потащит за собой и пушку, и зарядный ящик.

Нартов сначала загорелся.