В тот день, сидя в своем кемпере, Тревис то засыпал, то пробуждался, мучаясь голодом и тревогой. Когда он пробудился на рассвете, во рту у него стоял вкус грязи, он чувствовал скрип жучков между зубами, и целый улей каких-то существ жил у него в желудке, точно мыши в стенах. Сейчас же он сидел у огня, обхватив себя руками, и раскачивался взад-вперед, слушая, как ветер пустыни звенит бамбуковыми колокольчиками, висящими на дереве. Голод раздевал его донага, делая уязвимым перед голым фактом того, чем он стал, перед неизбежной правдой того, что он за существо. Его внутренности выворачивались наизнанку, как уже было прежде, а новые зубы снова шатались в деснах. Скоро повелевать им будет только эта дикая кошка в его кишках.

Он вспомнил сон о волке, попавшем в капкан, вспомнил его зубы, покрытые его собственной кровью. Тревис закатал рукав и посмотрел на запястье, где когда-то была татуировка, от которой теперь не осталось следа. Старая кожа слезла, на ее месте выросла новая. Что это означало?

Он взял палку и поворошил огонь – в темноте взметнулся сноп искр.

Он подумал об Аннабель и Сэнди, вспомнил сцену, которую видел через окно фермерского дома после того, как мальчик подрался с Роско Дженкинсом. Тогда, в сумерках, Тревис поднялся смазать лопасти мельницы за домом. Взобрался на пятнадцать футов, сделал свое дело, и, когда загорелись звезды, он побыл там, слушая сверчков в полях, пока ветер медленно вращал лопасти. Проходя потом мимо крыльца фермерского дома, он увидел, что Аннабель работала за швейной машинкой в углу гостиной, и остановился. Сэнди стоял рядом и гладил ее по спине, пока мать зашивала ему джинсы. Тревис сразу понял, что это означало, пусть и никогда не знавал подобного. Это было примирение. Они стояли к нему спиной. Их разделяло окно, крыльцо и целая вселенная. Он стоял и смотрел, пока мальчик не обернулся и не увидел его. Тогда Тревис быстро зашагал прочь.

Он подумал о Рю. О засохшей розе, роняющей хрупкие лепестки.

От нее не стоило ждать чего-то столь же нежного, великодушного, как это проявление любви, что он увидел в окне дома Гаскинов.

«Нам надо есть, – напомнила она. – Надо, глупыш мой».

Он ткнул палку в угли и принялся наблюдать, как она загорается.

Утром Ридер вышел из вертолета на травянистое поле за офисом шерифа округа Крокетт, сел в патрульную машину без опознавательных знаков и поехал в Сьело-Рохо, по адресу, где жила семья умершей девушки. Припарковался у обочины и оставил двигатель на холостом ходу. Подъездная дорожка небольшого дома на ранчо была вся заставлена машинами. На клумбах с алоэ перед домом торчали пластиковые фламинго. С дубовых веток пели скворцы. Ридер сидел и наблюдал, как по мощеной дорожке приходили и уходили люди. Одетые в черное, они несли еду в крытых стеклянных контейнерах. Ридер сидел, крепко сжимая руль. Когда он положил руки на колени – они дрожали, как у немощного старика. Руки трупа. Ходячего мертвеца. Или сидячего.

Делать было нечего.

Шериф это повторил, когда они сидели в машине на стоянке «Сагуэро Армс», перед розовыми и голубыми неоновыми огнями.

– Парень из полиции штата сам так сказал, – сказал шериф, ковыряясь зубочисткой под усами. – А я говорю: просто оставьте родных с их горем. Им ничего этого не надо знать. Ее похоронят в закрытом гробу, и на этом все кончится. Потом поговорим с доком, когда он выкарабкается. Он поймет. Он хороший парень. Черт, я не думаю, что он захочет опять углубляться в эту ересь.

– Если он выкарабкается, – ответил ему Ридер.

– Будем об этом молиться.

– Но это случилось при свете дня.

– Да, люди ее видели. – Шериф пожал плечами. – Не ту девчонку, чье милое личико напечатают в некрологах, если это вообще попадет в газеты. Нет, они все скажут, что видели существо, которое больше всего теперь хотят забыть, я вас уверяю.

Люди приходили и уходили по двое – по трое. Мужья и жены. Друзья семьи. Молодые парни и девушки в школьных спортивных куртках поверх черных рубашек и платьев.

Ридер взял сложенную фотографию девушки, присланную по факсу, из кармана рубашки. Эту фотографию он получил в полиции для расследования. У девушки были темные волосы, убранные назад за маленькие уши, и ослепительная улыбка. Слушая, как кричат скворцы, он вновь почувствовал холодный щелчок своего револьвера, когда он взвел курок, и хруст ее шеи у него под ботинком, когда наступил на нее и продавил, будто это был не человек, а полое бревно.

Вдруг затрезвонил приемник.

Он ответил на сигнал, стараясь не выдать дрожь в голосе.

– Давай, Мэри.

– Твоя жена звонила, Джон. Прием.

Он помолчал.

– Она интересуется, вернешься ли ты домой или нашел кого-то помоложе и посимпатичнее.

Держа радио в руке, он наблюдал, как люди приходили и уходили по мощеной дорожке.

– Ты не отзванивался со вчера. Прием.

Он зажал кнопку передачи и ответил:

– Тут что-то не так, Мэри.

Он отпустил кнопку.

– Джон, в чем дело? Там все нормально? Прием.

Он открыл рот, чтобы ответить…

она мертва, мне пришлось ее убить, хотя я должен был ее защищать, всю жизнь я верил в закон и никогда не размышлял о Боге, по крайней мере после того, как Конни потеряла ребенка и все изменилось, но это было так давно, так чертовски давно, Мэри, и с тех пор я придерживался истины о том, что природа – единственный абсолют, и нет ни добра, ни зла, а только биологические потребности, которые нас портят, над которыми мы должны встать выше с помощью закона и цивилизации, сдержать хаос. Но вчера я увидел кое-что настолько ужасное, что прорвало дыру во всем сущем, и мир как прорвало, из него вывалились кишки, как из освежеванного зверя, потому что я выстрелил в труп девушки, чье право на жизнь присягнул защищать, и закон не может принять подобного, а шериф долбаного округа Крокетт прав – в такой правде утешения нет, ни сейчас, ни когда угодно, и нет, Мэри, нет, здесь не все нормально