— По данным разведки в настоящий момент польский гарнизон Львова насчитывает одиннадцать батальонов пехоты, кавалерийский дивизион и пять артиллерийских батарей.

В первое мгновение я просто не поверил своим ушам. Одиннадцать батальонов пехоты? Пять артиллерийских батарей? Это же полнокровная пехотная дивизия, если брать состав из трех полков трехбатальонного состава… Точнее, даже больше!

Но таких сил у польских партизан отродясь не было — по крайней мере, сосредоточенных в одной точке. Все боевые бригады и партизанские отряды армии Крайовой до восстания в Варшаве составляли всего один процент от общей численности «армии». Да и те были созданы исключительно для того, чтобы как-то обозначить боевую активность и не растереть сторонников, реально желающих бороться с немцами. Популистический шаг в пику просоветской армии Людовой…

Да и что взять со пшеков из «Крайовой», если те сделали ставку на выживание?! И ведь так и выжидали, пока Красная армия не переломит хребет вермахту, начав наступление уже непосредственно в Польше… После чего пшеки жидко обгадились в ходе плохо продуманного и также плохо подготовленного Варшавского восстания.

Хотя задумка была хитра — дождаться, когда советские войска подойдут вплотную к столице, кратно ослабив вермахт и столичный гарнизон. После чего самостоятельно освободить Варшаву (особенно, если немцы начнут вывод войск!) — и пригласить в неё польское правительство в изгнании. То самое, что позорно бросило свою страну и свой народ в 1939-м… После чего объявить о независимости и фактическом возрождение Польской республики, в целом враждебной по отношению к СССР.

Наверняка ещё и в государственных границах на 1 сентября 1939-го…

Ладно, с «АК», все понятно. Но и все партизаны армии Людовой насчитывали как раз порядка десяти тысяч человек. Но и их никогда не сводили вместе в одной точке! И уж тем более в Советском Львове… Не говоря уже о том, что и «АК» и «АЛ» обрадовались в 1942-м — а подавляющая часть партизанских отрядов из военных, не сложивших оружия и не принявших капитуляцию, были разбиты к 1940-му. И если до того я мог допустить, что на связь с советским командованием вышел какой-то «недобиток» в сотню штыков максимум… То теперь я уже крепко сомневаюсь, что попал в 22-е июня 1941-го.

Последняя мысль вызвала у меня нервную дрожь — наконец-то вспомнил, на чем именно закончился наш с братом разговор о Великой Отечественной и в целом, о возможности переписать её истории! Боясь ошибиться, я решил уточить ситуацию наводящим вопросом (прямо спросить про текущую дату было бы уже совсем странно):

— Польской гарнизон представлен регулярной армией — или ополчением?

Немного даже растерявшийся начштаба неуверенно пожал плечами — но опережая его ответ, заговорил комиссар:

— В отличие от Варшавы, во Львове нет рабочих бригад обороны, организованных местными коммунистами! Там лишь полки пограничного корпуса, маршевые батальоны, сапёры, зенитчики, пограничная стража… Сборная солянка под началом офицеров, служивших под началом Пилсудского ещё австрийцам! С кем договариваться будете, товарищ комбриг?!

Последнее замечание прозвучало крайне ядовито, на повышенных тонах. Но я уже услышал все, что хотел — и убедившись в своей догадке, внутренне возликовав. Серьёзно, осознание того, что после физической смерти меня забросило аж в сентябрь 1939-го (да ещё и в цельного комбрига!), что я получил шанс действительно изменить историю Великой Отечественной… Да меня просто эйфорией накрыло — эйфорией, притупившей боль от потери близких, с коими я, видно, уже никогда не встречусь…

Последняя мысль больно царапнула сердце — но выбора у меня нет никакого, верно? Рефлексию — на потом, когда останусь один, когда будет время все осмыслить. А пока действовать, действовать, нужно выиграть время! Чуть успокоившись, я твёрдо приказал — тоном, не терпящим никаких возражений:

— Срочно собрать командиров машин и пеших эскадронов! Связаться с Шарабурко, запросить подкрепление! И мне позарез нужен канал связи с командованием польского гарнизона…

— Есть связь!

Начальник штаба бодро порысил к броневику, что как кажется, оборудован мобильной радиостанцией. Но меня придержал за рукав комиссар, внимательно посмотрев в глаза. Он начал говорить не сразу — видно, что тщательно подбирает слова, но при этом не желает идти на прямой конфликт:

— Семёныч — ты у Голикова, конечно, в фаворе, орденоносец… Но сам хоть понимаешь, какую кашу завариваешь?! Ведь был же комиссаром в Испании — и не мне доводить тебе политику партии, сам все прекрасно знаешь… Есть приказ — с немцами в бой не вступать, на провокации не поддавасться! Ты же понимаешь, что это трибунал?! И если что, тебя даже командарм прикрыть не сможет!

Комиссар упрямо сверлит меня взглядом, не убирая руки с локтя — словно ищет в моих глазах следы безумия, помутнения рассудка… Аккуратно освободив локоть, я постарался ответить как можно более спокойно:

— Уничтожение трех советских боевых машин — это не провокация, а открытая агрессия врага, с которым в Испании мы и воевали. Послушай… Мы можем сколько угодно избегать драки с фашистами и не отвечать на удары врага — но это его лишь раззадорит. А руководство, что отдает приказы — уж извини, оно-то по земельке не ходит, нам же с земли видно получше будет. И пока наверху — для наглядности я задрал указательный палец в небо. — решатся на драку, у меня всю бригаду раздолбают! И вот тогда… Вот тогда уже никто не вспомнит, что был отдан негласный приказ не поддаваться на провокации и не открывать по фрицам огонь. Тогда с нас тобой — к слову обоих! — спросят за поражение в первом бою с немцами, спросят о наших действиях согласно устава! А по уставу мы должны ответить врагу на агрессию…