Мистер Фаррисс поддержал его:

– Надо заранее думать, чем будем набивать животы зимой. Лучше сейчас работать, чем потом сидеть и зубами щёлкать.

– Единственная цель жизни – это думы о Господе, – нараспев заявил Кейн, поднимая и опуская голос, словно собираясь положить свои слова на музыку.

Фаррисса это не впечатлило.

– Скажи-ка на милость, а кто решает, когда у нас воскресенье? Я и месяца нынешнего не вспомню, не то что дня недели.

– Я скажу тебе – оно сегодня, ибо Святой Дух просвещает меня, – с поразительным высокомерием заявил Кейн. – В душе я всегда знаю, когда наступает день отдохновения, как и любой праведный христианин.

Гораздо больше, чем оскорбительный намёк, Фаррисса раздосадовала глупость Кейновой идеи. Как и Донала Дона. На Хирте он был искусным мастером: своими большими сильными руками он мог и стену из камня возвести, и ложки из плавника вырезать, и телогрейку из шерсти своих овец связать.

– Мы должны древесину искать, – прорычал он, – а не сидеть тут на задницах. Бог помогает тем, кто хочет помочь себе. Если бы мы могли построить плот, чтобы доплыть до Боререя…

В деревенском Парламенте голоса Фаррисса и Дона перевесили бы голос Коула Кейна. Но здесь, на Стаке, Кейн заключил несокрушимый союз – с Богом, и со Страхом, и с Усталостью. В полупропетой, полупроблеянной проповеди он остерёг мальчишек, что если те осмелятся преступить Святой Закон и станут работать в воскресенье, то когда Господь Бог отправит на Стак Воина своих ангелов – их с собой не возьмут.

– В глазах Господа мы не более чем грязь! Подумайте о своих грехах и покайтесь! – прогремел он перед тем, как лечь спать. Это была не та колыбельная, которую кому-то хотелось бы услышать перед сном, но Кейну эхо собственного голоса, раскатившееся по Хижине, явно доставило наслаждение.

Куиллиам с облегчением обнаружил, что никто не послушался Кейнова запрета с ним разговаривать. Старшие не вполне могли смириться с переменой «Кейна-могильщика» на «пастора-Кейна-которого-нужно-слушаться». Младшие попросту забывали: когда мысль приходила им в голову, она вылетала у них изо рта прежде, чем они успевали её поймать.

– Что делают люди в Раю, Куилл? – спросил Дейви на следующий день.

– То же, что и мы, наверное, только без верёвок. – И Куилл описал, как ангелы взбираются на облачные пики, собирают птицу и просовывают птичьи головы под золотые шнуры, которыми обвязывают талии, пока не наберут целую уйму гуг, скоп и белых лебедей.

Но облака над их головами напоминали синяки – чёрные, коричневые и фиолетовые от едва сдерживаемого дождя. Море бурлило и вздымалось. У входа в Хижину возвели стену из составленных друг на друга, чтобы не дать ветру пробраться внутрь, камней. На следующий день поднялся шквал, следом за ним второй и ещё один. Огонь, зажжённый чтобы привлечь ангелов, оказался бы потушен, если бы его не погасили давным-давно: топливо было слишком ценно. По крайней мере пламя в Средней Хижине им поддерживать удавалось: поскольку пастор Кейн любил поесть горячего, он щедро разрешал пользоваться трутницей во время трапез. Сквозняки с улицы совали носы в пар, поднимающийся от котелка – того, что одолжила мать Дейви в обмен на четыре яйца и трёх птиц.

– Как моя ма будет готовить горячее сама, Куилл? – спросил Дейви, едва сдерживавший слёзы всякий раз, когда доставали котелок.

– Я бы сказал, что она пойдёт к соседям, – ответил Куилл.

– Она разве не в Раю? – Дейви пришёл в ужас.

– Я про Рай и говорю, – поспешно сказал Куилл. – Неужто ты думаешь, будто в Раю нету соседей? Или котелков? Там один сплошной рождественский ужин. – И Дейви серьёзно кивнул.

Сквозь какую-то расщелину или дыру в камнях над их головами донёсся зловещий вой, полный чистой тоски. Потом осенние ветра приносили этот шум каждую ночь.

Старые времена обладают силой. На Хирте бытовали поверия тысячелетней давности. Для жителей Сент-Килды острова и Стаки населяли души мёртвых, зацепившиеся, подобно овечьей шерсти, за каменные стены, или острые скалы, или колючие кусты. Всякое завывание ветра почиталось за голос какого-нибудь привидения, обречённого оставаться на краю обрыва, или под водопадом, или на дне ущелья до тех пор, пока дожди не смоют его грехи. Вот что они слышали, когда в Средней Хижине завывали сквозняки, пронзая пещеру насквозь. Но кому принадлежали здешние души, воющие им в уши? Утонувшим морякам, чьи корабли разбились о скалы? Упавшим с утёса птицеловам, прибывшим как-то летом на Стак и брошенным друзьями непогребёнными?

– Это призрак Фернока Мора, – прошипел Кеннет Лаклану в шею, – явился глотку тебе ночью перерезать.

– Не! – парировал Лаклан. – Он как твою здоровенную тушу увидит – так сразу решит, будто это огромная овца, украдёт тебя и сожрёт.

Однако по тем немногим, кто услышал их перешёптывание, прокатилась волна трепета. В отличие от Лаклана, разговоры о призраках их здорово пугали.

В Джоне же завывания пробудили страх иного рода. Он зашептал в ухо Куиллу, коснувшись его шеи ледяным носом:

– А мы призраки, как ты думаешь? Вдруг мы утонули по дороге, а сюда только наши души и доплыли?

Его лицо было слишком близко, чтобы сфокусировать на нём взгляд, но Куилл заметил его слёзы и жуткую пепельную бледность. Почему они задают все эти вопросы, на которые невозможно ответить, ему? Откуда ему знать? После пятичасовой работы на скалах у него сводило икры и он уж точно не чувствовал себя бесплотным духом.

– Не. Мы бы запомнили. Такие вещи, навроде смерти, не забываются. С чего ты это взял?