Я удивился.

— А вы что тут?..

— Доброй ночи, ефрейтор, — она подняла глаза. — Дежурю.

— Дежурите?

— Ну да. А что, думаешь, я только каптёркой заведую? — иронично прищурилась.

— Не, ну… просто обычно на посту кто-то из совсем «профильных». А вы вроде…

Она отложила журнал.

— Вообще-то, у меня за плечами четыре курса Пироговки. Первый Московский.

Я присвистнул.

— Так это почти диплом…

— Почти.

— А почему ушли?

— Мама.

Она немного замолчала. Я сел на краешек подоконника, глядя на её профиль.

— У неё рассеянный склероз. Тяжёлая форма. Тогда, в 79-м, начала падать, потом — отказали ноги. Врачи сказали: «прогрессирует». Я перевелась, приехала сюда. Смотрю за ней.

— Вы одна?

— Только мы с ней. Отец умер в семьдесят третьем. И тут — жильё маме дали, перевелась, устроилась в госпиталь.

Она устало улыбнулась.

— А ночные беру, потому что ночные и выходные — тридцать процентов надбавки. А это — лекарства, сиделка иногда.

— А вы сами-то когда отдыхаете?

Она усмехнулась.

— Когда мужики не смотрят на меня, как ты сейчас. Вот тогда и отдыхаю.

— Как я сейчас?.. — удивился я.

— С интересом. С надеждой. И с уважением. Это редкая комбинация, ефрейтор.

Я чуть не покраснел.

— А что с мамой… может быть… я кое с чем работал. Иногда помогает при нейродегенеративных процессах…

Инна подняла на меня глаза.

— Не начинай. Я уже всё слышала — и от профессоров, и от знахарок, и от шарлатанов. Если ты не знаешь, что такое потеря связи с телом у живого человека, то лучше и не пробуй.

— Я знаю. — сказал я тихо.

Она внимательно посмотрела. Очень внимательно.

Потом сказала:

— Может, и знаешь… Ладно. Если не соврал — сам всё поймёшь. Не завтра, не через неделю. Но я буду ждать.

— Что?

— Убедительности. Не слов — а действий.

Я кивнул.

Пауза повисла, как зонтик на крючке.

— Тогда, может, я пока чашку чая? — предложил я. — У меня в тумбочке хороший, китайский.

— Давай, ефрейтор. Только без сахара. И — без посягательств на личное пространство, ясно?

— Я — только по заявке, — сказал я, приподняв руки в комическом «мир-дружба».

Она улыбнулась. А я понял — это была не просто смена в госпитале. Это была та самая смена, после которой в жизни всё меняется.

Инна Ивановна аккуратно вылила чай в эмалированную кружку, ловко прижав сеточку к стенке ложечкой.

Я смотрел на её пальцы — аккуратные, с короткими ногтями. Такие пальцы, которые умеют и ласку дарить, и судьбу переплести.

Только я собрался это сказать — как дверь распахнулась как от взрыва.

— Инна! Ты тут?!!

Влетела запыхавшаяся медсестра в теплой безрукавке поверх белого халата.

— Что случилось?! — поднялась Инна.

— Во второй операционной электронож отказал! А у нас — осколочное в бедро, вена разорвана, зашиваем вручную, но кровит! Хирург орёт! Никого из инженерии не дозвониться!

— И что ты ко мне? — ахнула Инна.

— Да хоть к дьяволу! Хоть сам Господь Бог пусть чинит, но режем живого человека вживую!

Я отставил кружку.

— Электронож какой модели?

— Не знаю! Старый, зелёный такой, с латунными ручками!

Обе повернулись ко мне.

— Ты что сможешь?

— Надо попробовать.

Инна прищурилась.

— Ты точно сможешь?

— А есть варианты?

Парень в зелёном халате, с лицом как после суток в окопе, склонился над кровоточащей раной.

— Да где там этот чёртов инженер?! — орал он, удерживая зажим на вене.

— Профессор! Вот! — крикнула медсестра. — Нашла спеца!

— Чего стоишь, одевай стерильное и вперед!

Я не ответил. Хирургическая сестра быстро помогла одеть стерильный халат, перчатки и высокие бахилы. Подошёл к аппарату. Зелёный ящик на колёсиках, кнопка «режим», рычаг переключения мощности.

На корпусе — шильдик: «Электронож хирургический ВЭН-01. Год выпуска: 1977.» Там либо контакты прогорели на педали, либо высоковольтная плата залипла от перегрева.

— Есть отвёртка?

— Только скальпель!

— Подойдёт.

Я быстро вскрыл заднюю крышку.

Пыль. Горелый запах. Как и ожидалось — окисленный контакт на силовом реле. Влажность дала окисел на плату.