— Тут… все по-прежнему.

— Почти. Только теперь это жилье молодого специалиста.

— И чай, как раньше?

— Даже лучше.

Мы сели за стол. Я налил чай, поставил сахар, печенье из Гомеля.

— А это тебе. — Она протянула пакет.

Внутри — новые носки, теплая пижама и… банка клубничного варенья.

— Мама передала. И я.

— Варенье — это серьезно.

Она вздохнула, взяла кружку в ладони:

— Я просто… не могла не зайти. Но не знала — как. Но… пришла.

— Я рад. Что ты пришла.

Она посмотрела на меня. Тихо:

— Я скучала. И… боялась, что ты не вернешься.

Я поставил кружку. Обошел стол. Обнял. Тихо, уверенно. Без слов. Инна прижалась.

— Теплый ты.

— Потому что ждал.

Потом все случилось само собой. По-человечески. По-настоящему. Без диалогов, только дыхание, прикосновения, горячие руки, сброшенная одежда(ой не зря намыл полы…), хлопок одеяла,

вскрик — от нежности, а не боли. Тело вспоминало. Душа отпускала. И страсть — была не про похоть, а про «наконец».

Позже она лежала у меня на груди, волосы рассыпаны, пальцы в моих:

— Ну теперь ты точно дома.

— Теперь — да.

Мы с Инной вышли из корпуса чуть позже девяти. У меня за спиной был собственноручно сделанный кожаный рюкзачок. Осенний воздух был прохладным, пахло листвой, щепоткой йода и дымом — кто-то жег сухие ветки недалеко.

Аллея тянулась между деревьями, под ногами — ковер из золотисто-коричневых листьев, и Тишина, которую нарушали только наши шаги. Инна шла рядом, в куртке, руки в карманах.

— Знаешь, — сказал я, — есть одна вещь, которую я должен был сделать раньше.

Она прищурилась:

— Ты опять про чайник?

— Хуже. Я кое-что привез. Из дому. Точнее, из мастерской.

Я достал из рюкзака две коробки. Обе — аккуратно обернуты бумагой, перевязаны бечевкой, которые вручил ей.

— Костя… что это?..

— Открывай.

Она присела на скамейку под фонарем. Тот зажегся, словно по команде. Развязала первую коробку.

Клатч. Мягкий, коричневый, с теплой фактурой и минималистичной застежкой.

Она провела пальцами по шву.

— Ты… сам?

— Руками. Головой. И — сердцем.

Вторая коробка. Туфли. Идеальные лодочки, с тонким изгибом и изящным каблучком. Она не сразу заговорила. Только смотрела. Потом — выдохнула:

— Это самые… женственные туфли, что я когда-либо видела. И самые… мои.

— Я хотел, чтобы ты в них вошла в свою новую жизнь.

— С тобой?

Я не ответил. Просто посмотрел. Она встала. Подошла. Обняла. Без единого слова. Но так… что я понял — навсегда.

Дальше была наша прогулка. Мы шли по территории, как когда-то — два почти чужих человека.

Но теперь… я был человек, у которого в этом месте пространства все — комната, работа и женщина, которая ждет.

Мы смеялись, вспоминали первое чаепитие, электронож, каптерку, мокрый халат и сломанный чайник. Инна смеялась — заливисто, звонко, без оглядки.

А я думал: Вот и все. Мы нашлись.

До конца недели я крутился, как белка в колесе. Каждый день, без исключений начинался с фразы:

— Борисенок, у нас опять сломалось…

И дальше — по списку: электрокардиограф — «не пищит», стерилизатор — «вода не идёт», диатермокоагулятор — «вообще не включается», и, конечно же, знакомый УЗИ «Юнность», но не Иннином отделении — «вибрирует, но нет картинки».

Инна только вздыхала, глядя на меня с прохода:

— Тебя уже завхозы на руки готовы брать.

— Пусть берут — только пусть мылом моют перед этим.

На третий день я поставил себе на шкаф табличку: «Почти бог.»

Инна стояла у окна и с серьёзным видом смотрела на мою занавеску, представлявшую собой старое армейское одеяло, подвешенное на бельевую верёвку.

— Мы завтра едем за шторами.

— Я считал, что это — арт-инсталляция в стиле «Укрытие 80-х».

— Нет. Это — позор на все общежитие.

— А как твое дежурство?

— Поменяюсь на воскресенье.

В десять утра, мы встретились у ГУМа на Ленина.

Пока подымались на второй этаж — разговоры, шутки, споры о цвете, о том, что «бордовый — не мужской», а «цвет кофе с молоком» звучит как недопитый роман.