<p> Я верил в будущее своей страны, Россия менялась на глазах. Закончил президентскую программу, и горел желанием развивать новые земли. Но погиб в конфликте с предателями, для кого слово Родина – пустой звук и распил бюджетов.</p> <p> И по грехам их да воздастся! Где это я так нагрешил, что попал в 19 век, в тело морального подонка, проигравшегося в карты помещика. Мое имение заложено в банке, в доме трещину прикрывает картина с обнаженной барышней, и как к себе домой приходят бандиты! Ах да, маман укатила в Петербург, забрав все деньги, что были. Всё? Нет, он, то есть уже я, бал всему обществу обещал…</p> <p> — Барин! Там опять эти нелюди угрожают расправой! — слышу дрожащий голос управляющего.</p> <p> — Иду, иду, Емелька, — со вздохом беру пистолет с тумбочки.</p> <p> Что ж, где наша не пропадала! Россия-матушка, встречай своего сына!</p>
Глава 1
Тишина в детской была зыбкой, обманчивой. За дверью слышалось ровное дыхание спящих близнецов — Лизоньки и Алешеньки. Петя, наш пятилетний «адмирал», наконец сдался после третьей сказки о морских чудищах, засыпая с деревянной сабелькой в руке.
Я стоял на пороге детской, опираясь о косяк, чувствуя, как усталость, накопленная за день битв в Комитете и отражения теневых ударов, наваливается свинцовой тяжестью. И среди этой тишины, в мягком свете ночника, сидела она. Елизавета Дмитриевна. Моя Лиза. Жена, к которой я даже не прикоснулся после долгой разлуки.
Она не смотрела на меня. Ее пальцы, тонкие и обычно такие уверенные, бесцельно перебирали складки шелкового пеньюара. Профиль ее, освещенный сбоку, казался вырезанным из холодного мрамора.
Красивая. Недосягаемая. Мы не виделись месяцами. Война, дела, эта проклятая Аляска… Я видел, что Лиза ждала этого вечера. Ждала тепла моих рук, тихого шепота в темноте, забытья, но сейчас воздух в комнате был густым, как смола, пропитанным невысказанным. По обычаям этой эпохи мы должны были объясниться.
— Алеша… — ее голос прозвучал хрипло, неуверенно и в тоже время — страстно.
Видно, что соскучилась. Я — тоже. Сделав шаг внутрь комнаты, я сказал:
— Дети спят. Все спокойно.
— Спят, — ответила она, не поднимая на меня глаз. Ее голос был гладким, как отполированное стекло. — Петя долго не мог успокоиться. Спрашивал тебя. Хотел показать, как его фрегат потопил английский бриг.
Я кивнул. Каяться мне было не в чем. Я и не обещал, что буду сидеть с ними неотлучно.
— Завтра… — начал я, подходя ближе, пытаясь поймать ее взгляд. — Постараюсь отложить все дела и показать ему учебный морской бой. С холостыми выстрелами и абордажем.
— Завтра в восемь у тебя заседание Комитета, — отрезала она все тем же ровным, бесстрастным тоном. — А в девять тридцать — совещание у Военного министра. Прости, я видела пометки в твоем календаре. Выделено красным. «Неотложно».
Лиза знала меня. Знала, что я ни под каким предлогом не откажусь от дел, которые считаю важными. И использовала это знание сейчас как щит. Я сел на край кровати, почти в метре от нее. Достаточно близко, чтобы чувствовать легкий аромат ее духов — лаванды и чего-то неуловимо горького. Слишком далеко, чтобы коснуться.
— Прости, — прошептал я. — Знаю… знаю, что был далеко. Что ты одна… с детьми… в Екатеринославе, в дороге, здесь… Это… несправедливо, но…
Жена, наконец, повернула голову. Ее глаза, обычно теплые, как осенний мед, сейчас были темными, бездонными озерами. В них не было ни гнева, ни слез. Была… усталая, ледяная ясность.
— Несправедливо? — Она слегка наклонила голову, будто изучая редкий экспонат. — Алексей, ты забыл прислать цветы на нашу годовщину. Ты не был на крестинах Лизы и Алеши. Ты даже не спросил, как мы доехали? Я давно привыкла к твоему… отсутствию. Даже когда ты телесно здесь, мысли твои где-то далеко… В этих твоих комитетах, чертежах, шифровках. — Лиза помолчала, и в тишине шипение керосиновой лампы стало еще громче. — Это не несправедливость. Это… данность нашей жизни. Я приняла ее. Давно.
Я хотел возразить. Сказать, что строю будущее для них, для России. Что каждое решение в Комитете, каждый рискованный шаг — ради них. Однако слова застряли в горле. Они прозвучали бы фальшиво даже для меня самого. Потому что среди всех причин была и одна, о которой мы не говорили открыто. Тень, висевшая между нами почти два года. Тень, о которой супруга, похоже, знала. Нашлись доброжелатели.
— Я слышала, — произнесла она тихо, почти шепотом, но каждое слово падало, как камень. — Про Анну Владимировну Шварц… Что она… пыталась утопиться. В канале. Ее вытащили. Сейчас она в… — Лиза чуть помедлила, подбирая слово, — в заведении доктора Штейна. Для нервнобольных.
Вот и прозвучало это имя — Анна Шварц. Красивая, истеричная, безумно влюбленная когда-то… и безумная в буквальном смысле сейчас. Наша связь — давняя ошибка, краткий всплеск слабости на фоне бесконечной работы и отчуждения от Лизы.
Кончилось все быстро, уродливо. Анна смогла принять это. Не преследовала меня письмами, угрозами или попытками шантажа. Я о ней и не вспоминал, что было — то прошло. Однако ее пытались втянуть в политическую игру вокруг меня… Вот она и доигралась… До Екатерининского канала и лечебницы Штейна.
— Лиза… — начал я, голос предательски дрогнул. — Это… давняя история. Глупая. Постыдная. Она… не имела значения. Никогда.
— Для тебя — не имела, — парировала она мгновенно, и в ее глазах мелькнуло что-то острое, как лезвие. — Для нее — имела. Достаточно, чтобы броситься в ледяную воду. Достаточно, чтобы сойти с ума. — Она встала, подошла к окну, спиной ко мне. Ее фигура в тонком пеньюаре, очерченная тусклым светом из окна, казалась хрупкой и несгибаемой одновременно. — Я не ревную, Алексей. Бога ради. Тела? Они преходящи. Я знаю цену твоим амбициям. Но… — она обернулась, и в ее глазах стояли не слезы, а лед, — но когда твоя… слабость… ломает жизни, когда она приводит к таким вот… каналам и лечебницам… Это уже не просто твоя постыдная тайна. Это грязь. Которая может забрызгать тебя самого. И нас. Петю. Лизу. Алешу. Твои враги ищут крючок, чтобы зацепить тебя. И Анна Шварц с ее безумием — идеальный крючок. Ты ведь мог подставить нас. Не своей изменой, а своей… беспечностью.