Чего только стоили мало одетые танцовщицы, задирающие ноги на стартовой площадке эфиролета, отправляющегося на наш естественный спутник. Или пожирающий людей заживо безымянный монстр, который был создан — по сюжету пьесы — немецким ученым русского подданства по фамилии Франкенштейн в Олонецкой губернии.

Ничего. Лиха беда начало. Вон как пацаны у афиш крутятся, медяки считают. Билеты-то не дешевы! Я, оставив охрану у входа в шатер, где шли представления, вошел внутрь, направившись прямиком в закуток антрепренера, господина Вертопрахова. Увидев меня, он вскочил, принялся кланяться, предложил чаю.

— В другой раз, Серафим Ионыч, — сказал я. — У меня вот какое дело к вам. Пусть ваши зазывалы объявят, что детей обоего пола, в возрасте от двенадцати до шестнадцати проходят на представление «Путешествие на Луну» бесплатно. Вернее — за мой счет. Я распоряжусь.

— Всенепременно исполню, Алексей Петрович!

— Только, Серафим Ионыч, уберите в от греха подальше девиц из кордебалета. А то Синод ваше представление прикроет.

Кабинет в Зимнем казался уютным после екатеринославского ливня, который обрушился на город в день моего отъезда, но напряжение в нем висело гуще дыма от камина. Передо мной — не ученые мужи, а столпы земные: представитель Святейшего Синода, владыка Антоний, с лицом аскета, но умными, проницательными глазами; и трое «китов» русского капитала — Кокорев, плотный, краснолицый, с цепким взглядом хозяина жизни; Солдатенков, сухой, элегантный, с манерами аристократа; Демидов, потомок горных королей Урала, мощный, молчаливый, с тяжелым взглядом.

— Господа, — начал я без преамбул, раскладывая на столе свежие газеты с отчетом о об открытии университетов и… менее приятные экземпляры с карикатурами и криками о «провале». — Вы видите две России. Одна — строит университеты, рвется вперед. Другая — невежественна, темна, легковерна. И именно во тьме второй России плодятся мифы о «тиране Шабарине», растут корни террора, как поганки после дождя! Неграмотный мужик — легкая добыча для любого бунтовщика, для любой вражеской пропаганды! Он не прочтет статьи и рассказы в «Электрической жизни», не поймет выгоды ваших заводов! Он услышит лишь ересь, сулящую рай на земле ценой крови! — Я ударил кулаком по газете с карикатурой. — И эта кровь может быть вашей! Кровью ваших детей!

Кокорев нахмурился, постукивая толстыми пальцами по ручке кресла. Солдатенков приподнял бровь. Демидов не шелохнулся. Владыка Антоний сложил руки на животе, его лицо было непроницаемо.

— Потому, — продолжил я, смягчая тон, но не нажим, — я учреждаю Высочайшую комиссию по всенародному просвещению и ликвидации безграмотности. Но одной комиссии мало. Нужны школы. Тысячи школ! В каждом селе! В каждой слободе! Нужны книги, азбуки, учителя! Нужен «Школьный фонд». — Я посмотрел на купцов. — И я обращаюсь к вам, столпы русского предпринимательства, к вашей мудрости и патриотизму. Жертвуйте! Не только на храмы — на школы! Каждая построенная школа — не просто здание. Это — крепость! Крепость против тьмы, суеверий и бунта! Крепость, защищающая ваши капиталы, ваше дело, ваше будущее и будущее ваших детей в сильной России!

Повисла тишина. Тяжелая, как чугунная ограда Летнего сада. Кокорев первым нарушил молчание:

— Школа — дело богоугодное, Алексей Петрович. Но мужик, грамотный — он же хитрее! Требовательнее! Платить за обучение не будет, а жалование захочет побольше!

— Василий Александрович, — парировал я, — темный мужик сожжет ваш завод во время бунта, не понимая, что лишает себя работы. Грамотный мужик — ваш лучший работник, понимающий свою выгоду. Он купит ваши ситцы, ваши инструменты, вашу сталь. Он расширит ваш рынок! И он не поверит первому крикуну о «земле и воле»! Он прочтет законы и поймет, кто ему враг, а кто — защитник.

Солдатенков кивнул, почти незаметно:

— Логично. Просвещение — вложение. В покой государства и безопасность торговли. Я внесу.

— И я, — глухо проговорил Демидов. — На Урале школ не хватает. Людей толковых — тоже.

Кокорев вздохнул, но кивнул:

— Ладно уж… внесем. Но с отчетностью, Алексей Петрович! Чтоб не разворовали!

— Отчетность будет прозрачной, как слеза, — пообещал я. Потом повернулся к владыке Антонию. — Ваше высокопреосвященство. Церковь — опора народа. Священник в селе — самый уважаемый человек. Его слово — закон. Я предлагаю союз. Государство даст средства, учебники. Церковь — помещения приходов, кадры. Священники — учителя грамоты. Ведь грамота — ключ! Ключ к Слову Божьему, к пониманию Писания, к истинной вере и… к преданности Царю-Батюшке. — Я сделал ударение на последнем. — Тьма невежества — поле для ересей и бунта. Свет знания под сенью Церкви — залог благочестия и верности престолу.

Владыка Антоний медленно поднял глаза. В них читалась вековая мудрость и понимание тонкости моей игры.

— Дело благое, господин вице-канцлер, — произнес он веско. — Просвещение народа во славу Божию и на благо Отечества — долг пастырей. Синод рассмотрит ваше предложение. Благосклонно. Но… — он поднял палец, — учебники должны проходить церковную цензуру. Чтоб не затесалось вольнодумство под видом азбуки.

— Разумеется, ваше высокопреосвященство, — я склонил голову. — Слово Божие и верность Престолу — основа основ. В узор народного просвещения нужно вплести золотые нити купеческих капиталов и суровые нити церковного авторитета.

Теплый круг света от настольной керосинки лег на карту Северной Америки, где моей рукой был обведен красным карандашом район Клондайка. Новостей от Иволгина или Орлова по-прежнему не было. И это меня изрядно беспокоило.

Я понимал, что сейчас они движутся через ледовые поля в проливах между морями Баффина и Бофорта. Сам по себе этот путь для парового барка не легок, а если учитывать, что за ними гонится британский бронированный пароход «Ворон», под командованием Маккартура — опытного морского хищника — то выполнение задачи и вовсе становилось призрачным. А выполнить ее было необходимо.