— А бывает и иначе, — продолжил он уже тише. — Не все пытаются к власти пристроиться или государство разрушить. Один, по слухам, в Сибири объявился, среди каторжников. Это было уже при Екатерине, лет двадцать назад. Попал он туда неизвестно за что — документы сгорели в пожаре, а сам он ничего о себе не рассказывал.

Ничего изобретать не стал, мятежи не поднимал. Просто сидел у костра в долгие зимние вечера и рассказывал. О мире, который будет через сто и двести лет. О машинах, летающих по небу быстрее птиц, о кораблях без парусов, которые под водой плавают. О городах из стекла и стали, где в домах высотой с колокольню живут тысячи людей. О войнах, что потрясут весь мир, о болезнях, которые научатся лечить, о том, как люди до звезд доберутся.

Слушали его поначалу как сказочника обычного — для развлечения, скоротать время. Каторжники народ простой, но и им интересно про чудеса послушать. А рассказывал он удивительно — с подробностями, с такими деталями, что верить начинали.

Но сказки эти… они душу разъедали медленно, как ржавчина железо. Люди начинали сравнивать свою серую, убогую жизнь с тем сияющим будущим, которое он описывал. И что же видели? Барак промерзший, лохмотья вместо одежды, баланду жидкую, работу каторжную с утра до ночи. А там, в будущем — изобилие, равенство, справедливость, машины, которые за человека работают.

Он замолчал, словно обдумывая следующие слова.

— Переставали верить в бога, теряли последнюю опору. Зачем молиться, зачем терпеть, если все равно через сто лет справедливость сама придет? Зачем страдания, если где-то там, в будущем, люди без страданий живут? Вера слабела, надежда умирала, оставалась только зависть к тем, кто в том прекрасном времени родится.

Поднялась волна бессмысленных побегов — не потому что дома ждали, а просто чтобы не видеть этой каторжной жизни. Бунты вспыхивали — не из-за жестокости начальства, а от отчаяния, что живут не в то время. Самоубийства участились — люди вешались не от горя, а от тоски по будущему, которое им описали, но которого они никогда не увидят.

Мы поздно спохватились, лишь когда половина острога взбунтовала. Того рассказчика в одиночную камеру посадили, а потом и вовсе…

Он не делал ничего плохого, лишь сеял хаос в умах. И это оказалось опаснее любого пушечного выстрела, любого мятежа. Потому что против пушки можно стену поставить, против бунтовщика — солдат выставить. А против мысли, против мечты, против зависти к несуществующему будущему — что поставишь?

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Я ничего плохого про вас не говорю, может, вы и хороший человек, с добрыми намерениями. Но вы — спичка в пороховом погребе, понимаете? Вы несете в голове знания, которые могут и созидать, и разрушать с одинаковой силой. Каждое ваше слово, каждый совет может стать либо благом, либо проклятием.

И самое страшное — вы сами можете не осознавать, какое слово, какое действие станет той самой искрой, от которой все полыхнет.

— Для одних вы надежда на лучшее будущее, для других — смертельная угроза привычному укладу, а для третьих — просто инструмент, которым можно воспользоваться для своих целей. И пока вы не примете сторону, пока не решите, с кем вы и против кого — вы ходите по лезвию ножа. И не только ваша судьба на кону, но и судьбы всех, кого ваши знания коснутся. Время такое наступило — переломное. Старое рушится, новое рождается. И в такие времена каждое слово весит больше обычного, каждое решение влечет за собой последствия, которые через годы отзовутся. Подумайте об этом.

Я посмотрел на собеседника, который молчал, словно застыв в какой-то особенной неподвижности. Лицо его оставалось невозмутимым. То ли он был погружен в глубокую задумчивость, взвешивая сказанное и мою реакцию на это, то ли еще что-то. Глаза его были устремлены куда-то в сторону, но я чувствовал, что он внимательно следит за каждым моим движением боковым зрением.

Наконец я решился прервать эту затянувшуюся паузу:

— Если вы думаете, что я не осознаю всех возможных проблем, которые могут возникнуть из-за какого-то моего недочета или чрезмерного внедрения тех или иных технологий, то вы глубоко ошибаетесь. — Я наклонился вперед, стараясь поймать его взгляд. — Именно поэтому я не лезу с новациями, допустим, в оружейное дело. Слишком много переменных, слишком много непредсказуемых последствий.

Он резко повернул голову в мою сторону, и я увидел в его глазах какую-то особую остроту, словно мои слова попали точно в цель.

— Да, я в курсе, что вы… — он сделал многозначительную паузу, — вернее, что вам покупали оружие. — Голос его звучал спокойно, но с едва уловимыми нотками предупреждения. — В следующий раз просто обратитесь ко мне. Я помогу — будет и проще, и, поверьте мне, гораздо дешевле. Да и закон не нужно будет нарушать.

Он произнес эти слова так естественно, словно предлагал купить хлеба в булочной. При этом он держался совершенно спокойно — явно тема была для него привычной и не вызывала особых эмоций.

Я кивнул, мысленно отмечая ценность такого предложения:

— Спасибо, обязательно воспользуюсь вашим предложением. — Затем, вернувшись к основной теме, продолжил: — Так вот, поверьте, я бы мог многое внедрить такого, что для этого времени и не снилось. Технологии, которые перевернут представление о возможном.

Собеседник пристально посмотрел на меня, слегка прищурив глаза, и в его взгляде я прочитал искреннее любопытство, смешанное с осторожностью.

— Например? — спросил он коротко, но в этом единственном слове слышалась готовность к серьезному разговору.