Шрифт:
– Не знаю, - говорю я.
– Может, и климат. Я этой картины не видел.
Потрескивает огонек в лампе. Словно она рассказывает что-то. А что, никак я понять не могу. Слов расслышать не умею.
– До света тоже руки вот еще не дотянулись, - говорит Абношкин и смотрит на лампу.
– Мужиков мало...
– А Вере, наверное, и в самом деле замуж пора, - говорю я.
– Приглянулась она тебе?
– Ну что вы!
– А что ж? Она красивая, скромная. Тут за ней один инспектор молодой бегал, - он смеется с натугой, - потом узнал про нее: батюшки, отец вредитель. И всё. Кому охота с пятном-то ходить. Верно?
– Неверно, - говорю я.
– Ну, как знаешь, - хрипит он и смотрит на меня с прищуром, словно изучает.
Ладно, Абношкин, я ведь не ребенок. Нечего меня изучать. Я не из пугливых. Нечего...
– Только ты учителей-то ваших не соблазнишь столбы копать, - говорит он.
– Почему это?
– Они свое любят... А бесплатно-то копать...
– Что же, я один буду?
– говорю я.
– На черта мне...
– А это как хочешь...
– хрипит он.
– Ты огурчика возьми. Они в самый раз. Бодрые...
И большой огурец с хрустом исчезает в его губах, больших, мягких и медленных.
ПУТИ ТВОИ НЕИСПОВЕДИМЫ
Вечер. Мы с Виташей идем на педсовет. В учительскую. Это будет знаменитый педсовет.
– Сейчас Шулейкин с тобой счеты сведет, - смеется Виташа.
– Он давно готовится. Он это умеет.
Пришла пора. Я знаю. Я чувствовал приближение грозы. То бьет, то ласкает. Неспокойно ему со мной.
– Потягаемся, - говорю я спокойно.
Он смеется.
– А ты, Виктор Павлович, как раз и припомнишь ему всё, да? Припомнишь?
– говорю я.
– Ты ведь помнишь, как в драку рвался?
Он смеется. Потом говорит:
– Ладно, не горюй. Одна голова хорошо, а две лучше. Что-нибудь придумаем.
– Смотри, - говорю я.
Он смеется:
– Ладно, ладно. У нас тоже свои принципы.
А в учительской, как всегда, все уже расселись. Шулейкин отдает последние распоряжения. Вот сейчас наш корабль отвалит от причала и уйдет в неизвестность. Он стар, этот корабль. Корпус его скрипит. Ржавчина его изъела. Лишь краска свежа на его бортах и дыры аккуратно заткнуты тряпочками; хоть и тряпочками, а заткнуты... Но чего-то все-таки не хватает... Не пойму чего. Уж очень тихо все сидят. И лица у всех немного вытянуты.
Виташа подталкивает меня в бок. Я вижу: в углу сидит заведующий районо Петунин. Маленький круглый человечек с наголо обритой головой.
Я здороваюсь с ним. Он кивает мне едва-едва. Ну вот. Меня будут бить по всем правилам и в присутствии начальства. Крикнуть, что ли: "Э-э-эх!.. Да ну вас всех к черту" - и уйти?.. Это им важно запротоколировать комедию. А мне она не нужна... Мне самолюбие дороже. Я не жулик...
Мы садимся с Виташей у печки. Две лампы льют желтый, трусоватый свет. Курить можно. И уже дышать нечем. Что же дальше-то будет?..
Идет педсовет. Обсуждаются всякие дела. Я почти ничего не слышу. Ерунда какая-то всё... Меня не упоминают... Пока. Интересно, как Шулейкин будет меня уничтожать? Я скажу ему: "Всё вы врете!" - а он скажет: "Ну вот, видите?.." - а Мария Филипповна скажет: "Он всегда кичится!.. Подумаешь, университет окончил..." Только бы мне не принимать всего всерьез. Не поддаваться. Пусть не думают, что я готов в петлю... Черта с два!
Вдруг кто-то произносит мою фамилию. А я ловлю себя на том, что, как собака, поворачиваю ухо в ту сторону и настораживаюсь. И это меня смешит...
– Сейчас драчка начнется, - шепчу я Виташе.
Он ободряюще улыбается мне.
Потом объявляется перерыв. А шума обычного нет. Все сидят почти неподвижно. Все косятся на Петунина. А он встает и катится в мою сторону. И спрашивает меня:
– Ну, как у вас дела?
– Да вот сечь меня собираются, - говорю я.
Виташа мелко смеется.
– Сечь?
– говорит Петунии.
– Ну не без этого...
– Конечно, - говорю я.
– Наверное, есть за что...
– Наверное, - говорю я.
– А на вас жалуются, что успеваемость низкую даете, - говорит Петунин.
– Не всё сразу, - говорю я.
Мне теперь всё равно. Я прекрасно понимаю, к чему он клонит.
– Значит, конфликт с директором?
– Вам видней, - говорю я.
– А может быть, на вас наговаривают?
Мне чудится издевка в его словах. Петунии откатывается на свое место. Я сажусь.
– Ничего не понимаю, - говорю я.
– Н-да, - говорит Виташа.
– Дело темное...
И снова, но уже тихо-тихо, звучит моя фамилия. И Шулейкин, едва освещенный лампой, рассказывает о моих грехах. О мои грехи! Их так много, и они так ужасны...