Шрифт:
– Послушайте, - говорю я, - это правда? Ну, теперь дело прошлое... Это правда, что вы некоторые контрольные работы... ну, не проверяли?..
– Я их в сортир спускал, - говорит Шулейкин.
– Это очень удобно...
– И после паузы: - А вы не пробовали у Виташи в долг просить? Вы бы попросили.
– Мне не нужно.
– Ну ради интереса...
– Да ну его к черту.
В Васильевке петухи кричат. Такая тишина, что даже отсюда слышно. Они кричат о жаре, о синем небе. Вон она, Васильевка, серой цепочкой протянулась там, за оврагом. И жизнь по этой цепочке и идет. И у каждого своя...
– Абношкина-то снять хотели, - говорит Шулейкин.
– Народ не дал.
– А что он?
– Обижен он... Молчит.
Я вижу большую грузную тень Абношкина. Она, покачиваясь, поднимается над крышами Васильевки. Медленно и неспокойно. Она тяжела. Она разбухает от забот, от любви и от печали. Она встает уже над всем горизонтом, пытается что-то сказать... Трудно ему там, председателю. Я вижу большие печальные его глаза. Он то встает во весь рост, то наклоняется, копошится в большом своем нелепом огороде.
Кричат петухи. Огромное облако выкатывается в небо и уплывает куда-то в сторону.
– Я видел его вчера, - говорит Шулейкин.
– Сам не свой...
Неладное с ним что-то, с Абношкиным. Я чувствую. А помочь не могу.
Какая-то молодая женщина идет к нам по дороге. Она одета по-городскому. Она подходит ближе. У нее приятное умное лицо, правда немного растерянное.
– Новая учительница, - тихо говорит Шулейкин.
Она подходит прямо ко мне.
– Мне сказали, что вы москвич, - говорит она.
– Я бы хотела поговорить с вами.
Мы идем с ней по дороге, под дубами.
– Ну как здесь?
– спрашивает она.
– В этой дыре?
– Ничего, - говорю я, - по-всякому.
– Какая жуткая тишина, - говорит она.
– В Москве, конечно, интереснее, - говорю я.
– Я знала, куда еду...
– О чем же тогда спрашивать?
Губы у нее кривятся. Но в них - сила. Это сразу бросается в глаза... А там Абношкин о своем страдает. Маша Калашкина любит своего тракториста. Коля Зимосадов, набычившись, идет куда-то с полевой сумкой через плечо...
– Почему дыра?
– говорю я.
Она не отвечает. Что-то нетерпеливое сквозит в каждом ее движении. Мне вдруг вспоминается Сутилов и прохладная его улыбочка.
– А знаете, - говорю я и сам пытаюсь улыбнуться, - это ведь знаменитое место...
– Ну?
– Здесь бывал Толстой... Лев, - говорю я.
– А где вы покупаете продукты?
– спрашивает она.
– В Козельске, - говорю я.
– Всего пятнадцать километров... Сестра Толстого была здесь монахиней.
– Электричества, конечно, нету, - говорит она.
– Пока нету,- говорю я.- Мы вот столбы вкапываем...
– Почему вы?
– Мы и ученики...
– Почему?.. Почему?..
– Не знаю... А кому же еще?.. А что?
– Что же вы бежите из вашего рая?
– Губы ее кривятся. Но лицо остается приятным. Ей идет быть немножко злой.
– Почему же вы бежите?
– Не знаю... Приглашают в районный центр... Не знаю...
Она смеется. Что я могу ей объяснить? Пусть поживет, а потом встретимся, поговорим.
– А вы что, - говорю я, - приехали посмеиваться?
– Я приехала работать, - говорит она жестко.
– Вот именно.
Действительно, как это получилось с отъездом? С моим отъездом? А вот так и получилось. Копилось, копилось... И получилось... Вот и пора. Ты рад? Чертовски... Рад? Не знаю...
Мы возвращаемся к бревну, на котором сидит Шулейкин.
Мне не жаль ее, эту москвичку. Чего ее жалеть?
– Вон там расположена деревня, - говорю я.
– Там вы будете работать... периодически.
– Представляю себе!
– говорит она.
– Вон идут мои ученики, - говорю я.
– Впереди идет Гена Дергунов. Видите? Это самый слабый ученик. Но прекрасный парень...
– Слабый ученик, но прекрасный парень?!
Я ей не угодил.
– Вы зря уезжаете, - усмехается она.
– Вы очень вписываетесь в эту обстановку, - она обводит рукой вокруг. И смотрит, как я обижусь. Но так жарко, что мне лень обижаться. Да и необидно.
Мы подходим к бревну одновременно с ребятами. Гена Дергунов протягивает мне плоский сверток в газете. Ваня Цыганков смотрит в сторону. Коля Зимосадов - в землю.