– Эгееееей!..
– кричу я и сам себя не слышу.

Неладное с Абношкиным что-то... Я прибавляю шаг. Я почти бегу. Я словно и не купался в реке. Снова весь в поту...

Случись что, и никто ведь не услышит. Никого нет. Я почти бегу.

Саша Абношкин спускается с крыльца.

– Где отец?!

Надо бы спокойнее...

– Дома отец?

– Дома, - говорит Саша Абношкин.
– Пошел в сараюшку ружье почистить.

Ружье? Вот как!.. Я вбегаю в сарай. Сперва ничего не вижу. Потом темень рассеивается. Абношкин сидит на чурбачке. Голову подпирает одной рукой, в другой - ружье охотничье.

– Здравствуй, - хрипит он.
– Уезжаешь?

– Попрощаться пришел...
– еле выговариваю я.
– Что это вы ружьем занялись?

– А что?

Он смотрит на меня внимательно большими своими, печальными глазами.

– Мы все столбы врыли, - говорю я.
– Вроде бы не сезон сейчас для охоты...

– Хорошо, что врыли, - хрипит он.

– Рано вы что-то к осени стали готовиться, - говорю я и киваю на ружье.

– Теперь бы еще к Васильевке столбы протянуть. Без света плохо ведь...
– говорит он.

– Ребята дотянут, - говорю я.
– А вы не обращайте внимания...

Он смотрит то на ружье, то на меня:

– Ты это о чем?

– Мало ли трудного бывает, - говорю я.

– А я думал: и не увидимся больше, - хрипит он.

– Что?!

– Ну, уедешь... не зайдешь... Ты пройди в тенек. Чего в дверях стоять.

Он усмехается и вешает ружье на стену сарайчика. Потом оборачивается ко мне и снова усмехается:

– Ну что, упрел? Да? Бежал, что ли?

– Жара, - говорю я.

И мне хочется обнять его.

Ленинград, 1962