Дружинники загоготали и отвалили другую створку. Среди них Избор увидел двух остроголовых. Они дернулись, было, но ветер поднял пыль и погнал ее к ним. Старший из дружинников положив руку на плечо сказал одному из них.

— Плюнь на них. Не видишь, что ли, что одни мужики идут?

Остроголовый все же сделал шаг и дружинник сказал с плохо скрытой насмешкой.

— Ну иди, иди. Ищи. Тебе своих вшей мало?

Он вдохнул, поморщился.

— Ишь как воняет… Словно через одного в выгребной яме ночевали.

Тень городской стены накрыла убогих. Избор перевел взгляд и увидел как Гаврила закусил губу. Рука Масленникова сжалась в кулак и дернулась вверх. Избор покачал головой и кулак разжался. Пока они смотрели друг на друга пропустили самое интересное — калики миновали ворота. Из-под их ног теперь летела пыль вольной дороги. Голос Опри не сдерживаемый стенами взлетел в небо и вернулся к ним птичьей теню.

Избор вскинулся, но это оказалась тень от птичьей стаи. Вороны тоже начинали новый день.

Киев. В недалеком будущем — мать городов русских.

Старик осторожно отложил гусли в сторону. Песня кончилась и хотя в воздухе еще жил звук они легли на мягкую волчью шкуру рядом со стариком, как знак того, что все кончилось.

В головах у слушателей еще гремели мечи, лилась кровь, гремели медные трубы славы. Глаза дружинников горели, кулаки стискивали ножки кубков, словно рукояти мечей. Сейчас даже не самый сильный чувствовал себя Святогором или Ильей Муромцем

Хорошо старик пел. Песня брала за душу. Его хотелось слушать и слушать. Кто-то из молодых не выдержал тишины.

— Спой еще!

— Все пропето — отозвался старик. Рука его легла на струны знаком отказа.

— Спой про Гаврилу Масленникова!

Старик покривился, словно вместо меда хлебнул жидкого пива.

— Я про него песен не знаю!

— Не знаешь?

— Не пою — поправился Старец.

— Чем же он тебе не угодил? — густо пробасили из темноты. Голос был тягучий как мед и по нему старик узнал говорившего. С Добрыней ссориться было не с руки. Только вчера он подарил ему серебряный крест, снятый с кого-то из заезжих рыцарей. Пусть кривой да помятый — видно добром заезжий отдать не хотел — но ведь серебряный.

Гусляр сложил руки на столе. Узловатые пальцы оплели чашу с медом. Разговаривал он вроде как сам с собой, но кругом было тихо — все ждали песни и слова его услышали все.

— Ну удалец, ну молодец… Нынче он в чести у князя. Хоть и крещеный. Князь таких любит.

— Каких это «таких»?

Старый седоусый воин, знавший еще Рюрика, раздвинул локтями серебряную посуду, поудобнее умащиваясь на столе. В голосе гусляра он не уловил должной почтительности. Он сидел между двумя факелами и лицо его было скрыто в тени.

— Да таких, какой он сам.

У гусляра было лицо неудачника — человека, которому в жизни повезло гораздо меньше, чем он того заслуживал. Но глаза на лице у него было еще ничего. В говорившем он узнал Асмунда.

— Удалых? Смелых?

Гусляр улыбнулся, и каждому в кружале стало ясно, что он знает что-то, что не знают другие.

— Да которые из грязи, да ни из чего себя сами сделали.

Дружинники быстрые на удар в бою и тугодумные на слово замешкались, было, а потом, не спеша, полезли из-за столов. Старец пел хорошо, но за такие слова о князе никому бы не поздоровилось.

Хозяин кружала, которому драка была не к чести, а в убыток рассудительно сказал, возвращая спокойствие в комнату.

— Из народа, значит. От простых людей.

Слава Богам люди еще помнили что князь Владимир, Светлый Киевский князь, был робичем, сыном рабыни. Он кивнул головой, и отроки потащили к столам новую перемену блюд. По воздуху поплыли блюда с лебедями и жареной рыбой.

— Это первых людей, бают, Боги делали, а сейчас каждый, что хоть чего-нибудь стоит себя сам делает из того, что под руку подвернется…

Гусляр опомнился и поспешно согласился.

— Вот, вот… Наш-то князь Владимир и сам как Род. Вон ему Залешанин под руку попался, так он и из него человека сделал.

— Ну с Залешаниным понятно, а Гаврила то тебе чем не люб? Его не то что Владимир, и Круторог и киевляне с журавлевцами любят, а ты о хороших людях петь не желаешь.

Асмунд положил перед собой метательный нож и уставился на старика, жутковато встряхивая седыми усами. Под его взглядом старец вернул гусли на колени и запел…