Но успокоиться на этом Флэй, конечно, не мог. Тайна жуткого, безумного смеха притягивала его, он не переставал думать о ней, и на следующий день, вскоре после восхода солнца, о котором он узнавал благодаря свету, проникающему в вентиляционные трубы и дымоходы, он почувствовал, что то мрачное место влечет его к себе снова. И не потому, что ему хотелось еще раз испытать острые ощущения и снова услышать кошмарный смех, но потому, что он не мог позволить этой тайне остаться нераскрытой. Он просто должен был вывести ее на свет разума и выяснить, что же все-таки это было, и кто — человек или зверь — издавал такие звуки. Бывший первый слуга Горменгаста оставался полностью верным духу Замка, и ему было невыносимо думать, что в Замке присутствуют некие силы, которые противятся упорядоченной церемониальной жизни Замка и его обрядности, что тело Замка разъедает яд чего-то враждебного ему, скрытого и невыявленного. Флэй намеревался пройти дальше по тому коридору, в котором слышал страшный смех, в надежде, что ему удастся добраться до какого-нибудь поворота, а потом пойти назад по параллельному коридору и достичь того места но с другой стороны стены, где прозвучали безумные звуки.

Но этого ему не удалось сделать. День за днем ходил он по каменным коридорам, по десятку раз на день сбивался с пути, попадал в те места, где уже побывал, постоянно возвращался к исходной точке, но никак не мог уловить какую-либо системность, некий общий план в беспорядочном нагромождении архитектурных форм. Время от времени он возвращался к тому месту, где слышал дикий смех, останавливался, прислушивался, но за исключением своего дыхания и ударов собственного сердца, никаких иных звуков не слышал.

И тогда он решил прийти к страшному месту не в дневное время, а в тот же ночной час, когда его в первый раз напугал безумный хохот, в тот час, когда в сердце и членах остается меньше всего решимости и смелости. Если он снова услышит этот хохот и тот будет повторяться и не стихать некоторое время, он попробует добраться до источника и выяснить, кто же его издает, тем самым достигнув того, что ему не удавалось сделать днем.

И вот, преодолевая страх, глубокой ночью он отправился в путь по ледяным коридорам. Он уже без особого труда отыскал нужный коридор и, еще не достигнув рокового места, услыхал чьи-то крики и плач. Когда он подошел совсем близко, то явственно услышал, как кто-то нечленораздельно взывал к самому себе и так же нечленораздельно отвечал.

В голосе — или голосах — теперь слышался страх. Прислонив ухо к стене, он прислушивался. И ему показалось, что голоса звучали все слабее и слабее, словно кричавший — или кричавшие — теряли последние силы. Но до источника этих воплей ему так и не удалось добраться, и ночной поход завершился так же безрезультатно, как и дневные. Когда Флэй уже отправлялся в обратный путь, крики прекратились и тяжелым грузом опустилась тишина. И сколько бы Флэй не прислушивался, никаких звуков он больше не слышал.

Но и после этого Флэй не оставил своих попыток отыскать таинственное страдающее существо. Из тех звуков, которые ему удавалось услышать, он сделал вывод, что оно полностью теряет силы, и его ужас сменился слепой жалостью, которая влекла его к роковому месту в заброшенном коридоре снова и снова, словно нераскрытая трагедия тяжелым грузом ложилась на его совесть, словно его присутствие у стены и вслушивание в умирающие звуки могло чем-то помочь. Он прекрасно понимал, что это не так, но ничего не мог с собой поделать.

И вот пришла ночь, когда он, сколько он не прислушивался, не смог уловить ни звука. И в последующие ночи ничто уже не нарушало тишину.

И Флэй понял, что безумному существу, скрытому за каменной стеной, пришел конец. Он так никогда и не узнал, что же это было за существо, которое смеялось и разговаривало само с собой жестяным и страшным двойным голосом. Он так никогда и не узнал, что ему довелось быть последним и единственным человеком, который слышал голоса их милостей Коры и Клариссы. Комната, в которую их когда-то заманили, находилась выше и немного сбоку от коридора, в который забрел Флэй, а вентиляционная шахта, скрытая в стене, доносила до него их голоса. Флэй так никогда и не узнал, что за запертыми дверьми своей комнаты сестры-близнецы, оставшиеся без пропитания — Щуквол после происшествия с топором более не появлялся и соответственно не приносил им еды, — постепенно теряли рассудок. Их сумасшествие становилось все более глубоким, а в минуты просветления они осознавали, что умирают.

Когда слабость окончательно одолела их, они улеглись рядышком и, глядя в потолок, тихо умерли — в одно и то же мгновение.

В то время как Флэй предавался в Безжизненных Залах размышлениям над тем, что же ему довелось услышать, и безуспешно пытался разгадать загадку таинственных звуков, Щуквол, поднявшись с постели, не теряя времени взялся настойчиво утверждать себя в роли Хранителя Ритуала. У него не было иллюзий в отношении того, какова будет реакция обитателей Замка, когда они поймут, что он выполняет функции Хранителя Ритуала не временно, а пытается остаться в этой должности постоянно. Щуквол не был стар, он не был сыном Баркентина, он не принадлежал ни к какой группе ритуалослужителей, у него не было никаких оснований претендовать на Титул Хранителя Ритуала — он был лишь учеником утонувшего калеки. Но он обладал разумом и выносливостью, чтобы выполнять весьма обременительные обязанности, возлагаемые на Хранителя Ритуала. И хотя этого было далеко не достаточно, однако давало надежды на успех.

Положение осложнялось тем, что в его внешности произошли страшные перемены. И ранее его острые плечи, его сутулость, его бледность, его темно-красные глаза никогда не располагали к дружбе с ним (хотя он и не пытался завести с кем-нибудь приятельские отношения). А теперь, даже несмотря на то, что в Замке не очень ценили физическую красоту, его сторонились еще больше.

Ожоги на лице, шее и руках зажили, но оставили после себя следы, которые могли уничтожить лишь могильные черви. Лицо его стало пегим — туго натянутая фиолетовая кожа ожогов соседствовала с восковой бледностью нетронутых огнем участков. Руки были покрыты кроваво-красной и фиолетовой кожей, местами сморщенной и местами гладко натянутой; все складочки и морщины делали его руки похожими на лапы мифического зловредного существа.