– Дальше, - прозвучал голос англичанина, - будет революция. И только вы здесь ничего не понимаете и не знаете.

– Уилки, я тебе сколько раз говорил: нехорошо много пить и мало закусывать. Ты и правда пьян, Уилки?

– Я тебе, Аркашки, дам сейчас пинка под зад. И ты так и вылетишь из своего вагона...

– За что, Уилки?
– пьяно хохотал Небольсин.

– За то, что ты глуп, Аркашки...

Небольсин повернулся в темноту тамбура, где вспыхивал огонек английской сигареты.

– Слушай, Уилки, - спросил просветленно, - а вы уйдете отсюда, если большевики придут к власти?

– Зачем?
– ответил Уилки из мрака.
– Мы станем союзниками большевиков, если... если Ленин продолжит войну с Германией!

– Я не пророк, но вам придется уйти. Ленин никогда не пойдет на продолжение войны, и ты сам это знаешь, Уилки.

– Тогда, - сказал лейтенант, - мы будем бороться. Мы, англичане, пожалуй, единственный народ в мире, который никогда не знал поражений... Пойдем, Аркашки, поднимайся!

– Куда?

– Допьем, что осталось.

Небольсин встал, качаясь, обнял англичанина.

– Слушай, мой дорогой Уилки! Допить-то мы, конечно, допьем. Но не было еще такой беды, из которой Россия не выкручивалась бы... О-о, ты плохо знаешь нас, русских!

– Пойдем, пойдем... Я их изучаю все время.

В вагоне был погром. Все давно валялись - кто где мог.

Разбросав руки по столу, крепко спал лейтенант Басалаго. Уилки взял его за волосы, грубо и жестоко оторвал от стола, посмотрел в лицо бледное, без кровинки.

– Готов!
– сказал с презрением.

Повернулся к Небольсину:

– Худо-бедно, а выдержали только мы двое... Совсем забыл: у меня для тебя, Аркашки, кое-что приготовлено.
– И протянул бумажку с надписью: "Бабчор (высота No 2165). Македония, Новая Греция, фронт Салоникский". Доказательство дружбы, Аркашки... Это новый адрес твоего брата. Можешь писать ему. И не благодари, не стоит.

* * *

Черную шинель раздувал ветер. Черным крепом были обтянуты на погонах императорские орлы, все в тяжелом витом золоте. И черный креп закрывал, словно справляя поминки по ушедшему миру, кокарду национальных цветов. Стоя на башне, Ветлинский заговорил, и три наката стволов линкора, установленные в мутное пространство, казалось, молчаливо подтверждали каждое его слово.

– Матросы!
– патетически воскликнул главнамур.
– Забудем, что я адмирал. Сейчас я говорю как рядовой член мурманского ревкома... Не вы ли меня и выбрали в его состав? Вы! И вы знаете, что я с чистым сердцем принял, как неизбежное, первый удар колокола свободы - возглас русской революции. Так вот, говорю я вам как боевой товарищ: вы затрепали революцию языками. Вы замусорили ее шелухой семечек... Вы сами уже давно не знаете, чего хотите! А я говорю вам: революция и республика в опасности! Есть только один путь спасти ее от германского империализма - это путь войны...

Стоном отзывалось в палубах: бред ночей, плески волн, шумы и трески, звяканье снарядных стаканов:

– Матросы!
– И снова вздернулись крутые подбородки.
– Вас, - продолжал Ветлинский почти упоенно, весь в раскачке линкора, стынувшего под ним в пустоте отсеков, - вас, матросы, - выкрикнул он, - никто не тянул за язык, когда здесь же, на палубе "Чесмы", вами была принята резолюция о войне до победного конца!.. Разве не так?

– Так, - отозвалась "Чесма".

– А на деле?
– вопросил Ветлинский.
– С первым же выстрелом вы бежите, как бабы, и я, - главнамур стройно выпрямился над орудиями, - я, ваш адмирал, властью, мне данной от революционного правительства в Петрограде, лично от министра-социалиста Керенского...

– Уррра-а-а!
– подхватил Мишка Ляуданский. И когда затихло это "ура", Ветлинский закончил:

– ...обладаю правами коменданта осажденной крепости. А это значит: я имею полномочия правительства расстрелять каждого, кто осмелится не исполнить приказа, отданного во благо революции, но я (пауза)... Но я, подхватил снова, весь в накале, - я не желаю, как член ревкома, подрывать демократию нового свободного мира... Слово за вами! Решайте во имя справедливости и республики, как поступить с изменниками делу революции?

– Адмирал прав, - кричал Шверченко, - хватит губами по атмосфере шлепать!.. К стенке предателей!

– Да здравствует наш революционный адмирал!
– призывал Мишка Ляуданский и свистел: - Качать его...

На руках снесли с башни, высоко кидали в небо. И виделись отсюда, с этой вот палубы, узкие теснины Кольского фиорда, а там, в снежной замети, вставали просторы вод - в бешенстве штормов, в гибели рискованных кренов...

Именем главнамура кто-то - тихий и властный - отдал приказ о расстреле...