– Харченко!
– сообщили сверху.
– Это не медицина, братцы. Сам Тимоха Харченко в новой фураньке сюда шпарит...

Кое-кто из "стариков" Харченку еще помнил. Бросая кружки, посыпали наверх. Окружив машинного, трепали дружески, гоготали над его "химией", старательно разрисованной на погонах.

– Ну, ваше величество! Дослужились... А повернись, хорош ты гусь... Только Тимоха, правду скажем: в форменке ты был красивше. Опять же и воротник. И ленты... Не жалко?

– Человек расти должен, я так смысл жизни понимаю, - объяснил Харченко скромно.
– Я простой человек. Теперь из скотов серых в люди произошел. Чего и вам, ребята, желаю.

– А ты не шкура?
– спрашивали, между прочим.

– Тю тебя!
– смеялся Харченко.
– Який же я тебе шкура, ежели на одном шкафуте с тобой под ружьем стаивал? Из одной миски шти хлебали... Я - сын народа!

Тогда ему сказали:

– Ну, коли ты сын народа, так и быть: дать народному офицеру каюту... Ту самую, в которой Федерсона убили. И пущай живет на радость команде. Свой парень в доску!

Тут Харченко впервые ощутил себя офицером: и чемодан ему подхватили, и до каюты провели. А за чаем спросили:

– А чего сюда приволокся? Сидел бы себе на Балтике...

– Неспокойно там, - отвечал Харченко, обсасывая конфету.
– Уважения к офицерам уже никакого нету. Ну, а на "Аскольде" все свое, привычное... Вот и подался к вам, друга мои!

– Может, поспать ляжешь с дороги?
– предложили.

– Нет, - отказался Харченко, - у меня еще дела есть..

До самого вечера болтался Харченко по берегу, выискивая для себя погоны. На барахолке, что шумно и бесцветно шевелилась тряпьем за Шанхай-городом, Харченко подошел к бледному, романтичного вида юноше-прапорщику, продававшему два австрийских штыка.

– Господин хороший, с резаками этими ты до ночи простоишь и сам зарежешься. Кому штык твой нужен? А я тебе честную коммерцию предлагаю: мне твои погоны как раз бы подошли. Я человек здесь новый, а ты, видать по всему, парень ловкий - другие себе сварганишь.

– Сколько дашь?
– спросил романтичный прапорщик, громыхая от холода мерзлыми пудовыми сапожищами.

– Сорок... тебе не обидно ли будет?

– Сто! Половину займом Свободы.

– Пожалте, - распахнул шинель Харченко, - очень уж нам прискорбно с первого дня химичиться...

Отошли в сторонку, будто по нужде. Затаились. Харченко вынул из-под кителя громадный лист керенок, сложенный словно газета. Надорвал на полсотне рублей и обрывок отдал юноше.

– Сейчас, - сказал.
– Заем-то Свободы я в ином месте храню. Говорят, тута жуликов много... так я укрыл.

Достал откуда-то из штанов хрусткую пачку облигаций.

– В расчете? Ну, тады снимай....

Юноша отбросил два штыка и, распарывая нитки, безжалостно сорвал со своих плеч погоны.

– Видал я дураков...
– сказал и даже поклонился. Вечером, ног от усталости не чуя, притащился Харченко на корабль. В пустом коридоре кают-компании бродил пьяненький мичман Носков и обтирал плечами переборки, давно некрашенные и грязные.

– Ученик...
– пробормотал.
– Узнаешь своего учителя?

– Да как же!
– расцвел Харченко, обнимая мичмана.
– И теорему Гаккеля хоть сейчас, не сходя с этого места... решу! А чего это вы, господин мичман, не в себе вроде?

– Поживешь здесь - и любую теорему забудешь... Павлухин навестил Харченку перед отбоем.

– Здорово, Тимоха!
– И сразу, без предисловий, стал заводить о деле. Вот ты и кстати, - сказал Павлухин.
– Это хорошо, что явился... Мне, Тимоха, от Центромура хороший мордоворот устроили. Как большевику, мне туда не попасть. Но крейсер наш должен иметь голос в этой организации... Что, если ты?

– А что я?
– спросил Харченко.
– Я от политики подалее. Задавись она пеньковым галстуком. Пока в Кронштадте науки разные проходил, так я там всякого насмотрелся. Не дай бог!

– Не говори так, - возразил Павлухин.
– Здесь тебе не Кронштадт, и революция здесь иная. Если боишься крышкой накрыться, так здесь не убивают. Видишь? Даже погоны носить можно. Но здесь тоже борьба... еще какая!

– За что хоть борются-то?
– подавленно спросил Харченко. Павлухин крепко шлепнул себя по коленям - ушиб руки.

– Об этом потом. А сейчас напрямки спрашиваю: согласен ли ты, как революционный офицер, вышедший из народа, представлять в своем лице крейсер "Аскольд" в Центромуре?

– Да... почему бы и не представить? А что делать-то?

– А ничего. Твое дело - сторона. Что мы на общих собраниях постановим, то и тебе следует, как нашу резолюцию, довести до сведения Центромура. И отстаивать ее, пока юшка из носу не выскочит... Осознал?

– Ага, - сказал Харченко и всю ночь не спал: думал.