Беседа продолжалась и далее в том же тоне. Князь, наконец, напомнил Калиновичу об отъезде, и они стали прощаться. Полина была так любезна, что оставила своих прочих гостей и пошла проводить их через весь сад.

– Пожалуйста, monsieur Калинович, не забывайте меня. Когда-нибудь на целый день; мы с вами на свободе поговорим, почитаем. Не написали ли вы еще чего-нибудь? Привезите с собою, пожалуйста, - сказала она.

Калинович поклонился.

Тот же катер доставил их на пароход. Ночью море, освещенное луной, было еще лучше; но герой мой теперь не заметил этого.

– Славный этот человек, граф!
– говорил ему князь.
– И в большой силе. Он очень любит вот эту козочку, баронессу... По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, - а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так многое можно разыграть.

Калинович, прислушиваясь к этим словам, мрачным взором глядел на блиставший вдали купол Исакия. В провинции он мог еще следовать иным принципам, иным началам, которые были выше, честней, благородней; но в Петербурге это сделалось почти невозможно. В его помыслах, желаниях окончательно стушевался всякий проблеск поэзии, которая прежде все-таки выражалась у него в стремлении к науке, в мечтах о литераторстве, в симпатии к добродушному Петру Михайлычу и, наконец, в любви к милой, энергичной Настеньке; но теперь все это прошло, и впереди стоял один только каменный, бессердечный город с единственной своей житейской аксиомой, что деньги для человека - все!

Сердито и грубо позвонил Калинович в дверях своей квартиры. Настенька еще не спала и сама отворила ему дверь.

– О друг мой! Помилуй, что это? Где ты был? Я бог знает что передумала.

– Что ж было думать? Съездил в Павловск с знакомыми. Нельзя сидеть все в четырех стенах!
– отвечал Калинович.

– Да как же не сказавшись! Я все ждала, даже не обедала до сих пор, проговорила Настенька.

– Вольно же было!
– произнес Калинович и тотчас же лег; но сон его был тревожный: то серебряный самовар, то граф, то пять мельниц, стоявшие рядом, грезились ему.

Князь занимал один из больших нумеров в гостинице Демут. В одно утро он, сверх обыкновения не одетый, а в спальном шелковом халате, сидел перед письменным столом и что-то высчитывал. Греясь у камина, стоял другой господин, в пальто, рыжий, с птичьей, одутловатой физиономией, довольно неуклюжий и сразу дававший узнать в себе иностранца.

– Пятью восемь - сорок, превосходно!
– говорил князь, наморщивая свой красивый лоб.

Рыжий господин самодовольно улыбнулся.

– Это хорошее!
– произнес он.

– Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов... Помилуйте!
– продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: - Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать - родственный! За проценты не дадут, - скажут: возьми так! А это "так" для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.

– Понимаю, - выговорил собеседник.
– Но что ж?
– прибавил он.

– Конечно, уж делать нечего, надобно будет решиться: но все-таки мне хочется сделать это как-нибудь половчее, чтоб не быть уж очень обязанным, отвечал князь и задумался.

Вошел лакей.

– Калинович приехал, ваше сиятельство, - доложил он.

– О, черт возьми!.. Таскаться тут вдруг вздумал!
– проговорил с досадою князь.
– Проси!
– прибавил он.

Гость вошел. Князь принял его с обычною своею любезностью.

– Здравствуйте, Яков Васильич; prenez place [112] , - говорил он.
– Но что это, как вы похудели, - совершенно желтый!

– Нездоровилось все это время, - отвечал Калинович, действительно как-то совсем непохожий сам на себя и с выражением какой-то странной решительности в глазах.

– Нехорошо, нехорошо...
– говорил князь, заметно занятый собственными мыслями, и снова обратился к прежнему своему собеседнику.

– Если первоначальные операции начать после сентября?
– проговорил он.