Некоторое время я сидела на жесткой, вымокшей от брызг банке, тупо глядя перед собой. Собраться с мыслями сразу — не получалось, слишком магнетическим был окружающий пейзаж: тяжелые волны, похожие на песок, и их тяжелые гребни, похожие на вершину дюн. Если когда-нибудь Зверь и восставал из моря, то лучшего места, чем это, ему не найти.

Соблазн греха и соблазн его оправдания — Херри-бой сказал, что это совсем неплохо. Настоящий ученый — всегда философ, и Херри-бой тоже исповедует определенную философию. Его до сих пор не разъела ржавчина реальной жизни, а только из нее возникают самые простые человеческие чувства. Херри напрочь лишен их, любое движение души является для него только схемой… Легко выработать схему для убийства, но схема для жизни — это филькина грамота.

Я даже дернула подбородком — при чем здесь схема убийства, кто вообще говорит об убийстве? Видимо, я просто тронулась умом со всеми этими событиями прошлого лета. “Абсолютный эффект, и никаких следов”, кажется, так было сказано в странном послании Херри-бою из Америки. То же самое происходит сейчас со мной: всегда такие бесстрастные мозги плывут по криминальному руслу и медленно погружаются в него. Возможно, скоро они потонут совсем И не оставят…..никаких следов.

Что это значит — никаких следов?..

И что значат подозрения Херри? “Как она попала к вам на самом деле”… Лавруха — дурак, кроме него, проболтаться голландцу просто некому. Никто, кроме Снегиря, меня и Жеки, не знает прежнего хозяина картины. Даже следственным органам во главе с капитаном Маричем не удалось ничего доказать…

Чтобы Великое Сидение в катере не выглядело таким уж бессмысленным, я перебралась к рулю. Ключ зажигания болтался в замке, и я рискнула попробовать запустить двигатель. У меня была совсем небольшая практика вождения речных судов — к счастью, Херри не знал об этом. После чересчур высоколобого скульптора-свана, утомившего меня этнографией и фильмами Тенгиза Абуладзе, в моей жизни появился новый поклонник: владелец прогулочного катера. Целое лето под его чутким руководством я рассекала реки и каналы Петербурга, периодически устраивая на палубе суденышка раггу для своих приятелей-художников. Эти вечеринки на воде пользовались большой популярностью, а мой морской волчишка стоически переносил перерасход топлива. Правда, я рассталась с ним, как только сезон речных прогулок закончился, но водить катер научилась.

Устроившись за рулем, я повернула ключ: лампочка аккумулятора загорелась, но движок, сделав несколько холостых оборотов, чихнул и благополучно сдох. После пятой попытки я поняла тщету своих устремлений и досадливо сплюнула прямо в Северное море. Херри прав: двигатель не работает.

Двигатель не работает, техник будет только послезавтра, а Херри-бой дал мне понять, что знает гораздо больше, чем ему положено. Чертов Снегирь, предал меня. Когда я вернусь, нам предстоит серьезный разговор. Интересно, когда я вернусь?.. Я невесело улыбнулась стойкому идиоматическому выражению, упакованному в последнюю строку известной песни. Ответ знает только Галич. Но он давно умер.

Я еще раз попыталась завести мотор — безрезультатно.

Херри-бой сам испортил мотор. После последней — шестой — попытки эта мысль поразила меня своей ясностью. Простая логика подсказывала именно этот вывод. Почему я не сделала его раньше, почему, как дура, поверила Херри?

Вчера, когда мы добрались до острова, мотор не выказывал никаких признаков хандры, он был паинькой и без всяких проблем доставил нас на место. Прошлым вечером Херри-боя вообще не интересовал мотор. Но тогда почему сегодня, еще утром, он вдруг решил покопаться в нем и опробовать его? Он ведь никуда не собирался уезжать… Зачем проверять мотор, если ты никуда не собираешься уезжать?

Я споткнулась об эту простую и ясную мысль — и мне вдруг расхотелось идти дальше: если продолжить развивать эту тему, еще неизвестно, куда она может меня завести. Хотя ответ и так ясен, не стоит даже заглядывать в конец учебника — Херри-бой хочет, чтобы я осталась на острове.

Но зачем?

Я оторвала похолодевшие руки от мокрого руля и машинально засунула их под куртку. И тотчас же ощутила в ее внутреннем кармане плоский прямоугольник. Только вытащив его из кармана, я поняла, что впопыхах надела куртку Херри вместо своей. Спутать было немудрено: обе куртки были совершенно одинаковыми.

В аккуратном плексигласовом кармашке покоился паспорт Херри.

Скорее из простого любопытства (разве существует человек, равнодушный к забытым документам другого человека?), чем преследуя какой-то умысел, я раскрыла главную бумажонку гражданина королевства Нидерланды Ламберта-Херри Якобса.

Это была та самая фотография, которую я уже видела в журнале “Вестник Британской академии”. Ленивый Херри-бой не очень-то любил фотографироваться. Полюбовавшись несколько секунд на профессорские очки, я перевернула страницы. Паспорт был испещрен визами: Штаты, Япония (интересно, что делал Херри-бой в Японии?), Египет, Перу… И Россия.

Российских виз было две.

Это несколько удивило меня. Еще в июле, когда мы только познакомились с Херри-боем, он сообщил Лаврухе с Ванькой, что приехал в Россию впервые. Но его первая российская виза была датирована февралем!.. Но зачем добропорядочному Херри понадобилось так мелко врать нам? Какая разница, сколько раз ты был в России, какая разница, июль это или февраль?

Февраль… Что-то в моей жизни — в ее самом последнем отрезке — было связано с февралем. Я сжала виски пальцами, и подсказка всплыла сама собой.