Оставь ее людям

Аннотация

Александр ПЛОНСКИЙ Оставь ее людям Этот рассказ не был бы написан, если бы не постигшее меня горе. 7 августа мой сын и тезка Александр Плонский погиб при восхождении на высочайшую вершину Памира, по горькой иронии названную "Пик коммунизма". Покорить эту вершину было его давней мечтой. И, почувствовав недомогание, он скрыл его от товарищей. А во время ночлега, где-то посередине подъема, умер. Как выяснилось потом,- от ураганного (на высоте!) воспаления легких... Лежа бок о бок с друзьями в тесной палатке, он не потревожил их предсмертным стоном. Кому-то такая смерть покажется нелепой, лишенной, смысла. Но я вижу в ней героическое начало. Он выбрал цель на пределе своих жизненных сил - и не отступил до конца, не предал своей мечты. Похоронили его спустя 11 дней рядом с могилой моей матери. А. ПЛОНСКИЙ. Вольная Кубань, No 188 (21200), 11 сентября 1991 г. ОТ ОТДЕЛА КУЛЬТУРЫ И ДУХОВНОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ. 6 июля с. г. мы напечатали фантастический рассказ А. Ф. Плонского "Пепел Клааса"... Рассказали и о нем самом - ученом, авторе многих книг, профессоре кафедры радионавигационных приборов и систем Новороссийского высшего инженерного морского училища. Гуманистический пафос рассказа был настолько мощен, что интонации его, честная и чистая авторская позиция и сегодня не изгладились в воображении... Рассказ "Оставь ее людям", только что полученный от Вас, мы публикуем, дорогой Александр Филиппович, без единого дня проволочек. Примите соболезнования от коллектива редакции "Вольной Кубани" и читателей... Юрий МАКАРЕНКО. ВОКРУГ ПРОСТИРАЛОСЬ мироздание. И не только вовне, но и в самом Олеге: он ощущал себя его частью. Пусть не частью - крошечной частицей, без которой, однако, целое перестает быть целым. Он воспринимал происходящее не столько зрением и слухом, сколько всем своим существом: стертыми в кровь, опухшими, потерявшими чувствительность кончиками пальцев, резью в иссушаемых разреженным воздухом легких, недостижимой прежде свободой мышления, как будто мозг, напрягшись, вырвался из ненавистной черепной коробки, куда был насильственно заключен, точно узник в одиночную камеру, и теперь особенно остро, настойчиво, неутомимо осмысливал то иррациональное, что невозможно выразить ни словами, ни красками, а разве лишь звуками органа, хоралом, в котором осознание конца порождает не тупую покорность судьбе, не безвольное ожидание неизбежного, а бунт, гневный протест, высвобождение интеллектуальной мощи, взрыв возвышенных чувств, способных хотя бы на миг объять самое черствое сердце. Олег процарапывал ногтями фирн, сверкавший в отчужденном свете Луны и звезд неожиданно живой, переливающийся чистейшими многоцветными блестками россыпью драгоценных кристалликов. Пальцы, впиваясь в эту неподатливую, обжигающую холодом скорлупу оледеневшего снега, выламывали из нее куски, которые, кувыркаясь, летели вниз, сопровождаемые облачком мелких осколков и снежной крупы. По образовавшемуся подобию ступеней, грозящих надломиться и вместе с ним рухнуть в бездну, он полз вверх... За ним тянулась неровная цепочка следов, словно пунктирная борозда, какую оставляет после себя изнемогающее от раны животное. Он отстраненно смотрел на свои казавшиеся чужими руки, уже утратившие сходство с обыкновенными человеческими руками, а скорее похожие на ороговевшие клешни. И это было бы точное сравнение, если бы не покрывавшие их капли крови - совсем свежие, тоже сверкающие, как самоцветы, и успевшие засохнуть, сделаться плоскими и бурыми. Руки непрестанно двигались, словно их при-водил в действие механизм, запрограммированный раз и навсегда, и остановить его никто не в силах, как невозможно обратить вспять однажды сорвавшуюся лавину, На самом же деле все, что происходило с ним, подчинялось его воле. А воля, в свою очередь, была подвластна выстраданной за годы мечте, которая, если принять как должное законы природы, не имела ни малейшего шанса на осуществление. Лишь в редкие, самые тяжелые для него дни Олег поддавался отчаянию и бывал близок к тому, чтобы сдаться, изменить своей мечте: родные, даже самый близкий, любимый и любящий человек - мать, не разделяли ее, считали идеей-фикс, от которой он должен отказаться раз и навсегда, чем скорее, тем лучше, потому что, говорили они, невыносимо видеть, как он истязает себя (и их, - сознавал Олег). Но, к счастью, в кругу его друзей были и такие, кто упорно, вопреки рассудку, твердил: мечта рано или поздно исполнится, надо лишь не терять надежды... Оттого Олег не испытывал обреченности ни тогда, в томительной череде дней и ночей, ни теперь, в свой беспредельно трудный и беспредельно счастливый звездный час. Да, это необычайное, бросающее безумный вызов непререкаемым правилам ночное восхождение на высочайший пик Памира, в одиноч- ку, без альпинистского снаряжения и обязательной связки с товарищем, который не даст погибнуть или погибнет вместе, было его звездным часом, венчавшим недолгую жизнь доступной лишь ему одному вершиной... А началось оно, попирающее пресловутый здравый смысл восхождение, еще в детстве, когда он, никогда и ни с кем не дравшийся, никого не обижавший, но отчаянный, своевольный и на редкость упрямый мальчишка, тайком забрался на полуразрушенную еще в войну, да так и не восстановленную кирху и... сорвался с ее прогнившего шпиля. И навсегда остались с ним пережитый ужас падения, странным образом сочетавшийся с эйфорическим восторгом, провал в небытие после удара о землю, но главное - то, что он успел рассмотреть с кирхи: уступчатые крыши домов до горизонта, окутанного дымами, а над ними небо, не такое, каким оно видится с земли, - емкое, беспредельное, вечное... Крутой, почти отвесный склон сменился совсем уже отвесной голой скалой. Теперь пальцы Олега впивались в трещины, крошили неподатливый камень, словно мягкая плоть и хрупкие кости обратились закаленной сталью. Это не удивляло его: никогда прежде не бывший фаталистом, сегодня он был уверен в удаче, как если бы уже пережил ее и, вернувшись из будущего, лишь повторял заведомо свершившееся. А небо светлело, луна таяла в нем. Звезды отступали в глубь мироздания, маня за собой его частицу - Олега, признавая свое родство с ним, подчеркивая равенство. И пик был уже близок. Одновременно на него поднималось Солнце, спеша и не смея опередить. Они так и ступили на вершину вместе - Олег и Солнце. А следом (он явственно видел их) взошли друзья, те, кто не дал погибнуть мечте, - высокий, рассудительный, немного нескладный Саньчик, похожий на Олега характером, как могут быть похожи только братья-близнецы, и смуглый, словно навсегда опаленный горным солнцем, коренастый, неразговорчивый Юран, и задиристый меднобо-родый Джон, или попросту Женька... Они стояли молча, а Солнце, помедлив, оторвалось от вершины и устремилось ввысь, как бы продолжая путь Олега. ПОМЯНЕМ! - сказал, пошатываясь, седой мужчина в потертом мундире с погонами полковника. Женщина с опухшим от слез лицом едва слышно причитала: - Олежка, сыночек мой, как же мне жить без тебя?.. - До дна пейте! - прикрикнул полковник на трех парней, сидевших в конце стола.- Я всё вижу! Думаете небось: поминки - пережиток прошлого? Как его.,, а-на-хро-низм? Дескать, едва засыплют могилу, и тут же спешат надраться? - Какое вам дело, что мы думаем! - дерзко ответил один из парней, заросший густой рыжей бородой. - Не высовывайся, Джон!- шепнул сосед. Полковник побагровел. - Имей уважение к старшим, юноша, как тебя там... Поживи с мое, поумнеешь! А поминки- народная мудрость. И напиваются, чтобы не свихнуться с горя. Защитная... как ее... реакция, понял? Пей! И ты, мать, прими, полегчает,подлил он в рюмку женщине. - Оставьте, прошу вас! - Молчу, молчу.., Помянем? - Олежка, родной мой, ты был такой добрый! Все тебя любили! У тебя столько друзей... Полковник, цепляясь за стулья, подошел к Джону: - Не смотри на меня зверем, парень! Я знал Олега вот с таких...- он отмерил рукой. - И любил его, точно родного сына, уж ты поверь... - А мечту его затаптывали, как могли! - не удержался Джон. - Я правду ему говорил! - оскорбился полковник.- А вы - врали! Он, святая душа, верил не мне, а вам. Вот что обидно! До последнего часа надеялся... Ну зачем вы к нему перлись после каждого вашего... как его,., восхождения? Что общего у вас, здоровых лбов, с параличным калекой? - Он был одним из нас,- взглянул исподлобья смуглый до черноты крепыш, - Верно, Юран! Я, не задумываясь, пошел бы с ним в связке. И ты, и Джон, и все мы. А вот с вами в разведку... никогда! - отрезал рослый русоголовый парень. - Так его, Саньчик!- шепнул Джон. - Вы что, ребята? - опешил полковник. И в его красных, навыкате, глазах блеснули слезы.- Я же кровь свою пролил... За Родину... за вас! В Корее воеаал... Воин-интернационалист! - Поди, и в Чехословакии? - Ну. А что я мог? Приказали - пошел. Как все! - За всех не говорите. Мы бы не пошли, - Постой, Саньчик,- хмуро сказал Юран. - Я ведь тоже... В Афгане... - Ты?! - Восемнадцать лет мне было. Швырнули, как щенка в прорубь! Вот тебе автомат Калашникова - иди, убивай. Я слышал, убийцу тянет на место преступления... Может, поэтому и меня... в горы... - Ну и дела...- ошеломленно протянул Джон.- То-то ты такой замкнутый, ничего о себе не рассказывал... - Про что я должен был рассказывать? Что уже не первого друга хороню? Или про это?- он рывком распахнул рубашку. - А мы думали, аппендицит... - Какой же этот аппендицит,- снисходительно произнес полковник.Проникающее осколочное. Не один метр кишок вырезали, верно? Ну, парень, счастлив твой Бог, что выкарабкался! - Не знаю, что было бы лучше... - качнул головой Юран.- Иногда в горах вспомню, и так тошно станет, хоть в пропасть... Да нельзя, за жизнь товарища отвечаю... - Так что не только я, ребята. В такое уж время нас угораздило. Жестокое времечко! Помянем всех павших, а? - Помянем. Только молча. - Еще налейте, ребята... Душа просит... - Сыночек мой,- вновь послышался голос женщины.- Ты был сама доброта, ты никому не причинил зла... - Завидую ему,- тяжело вздохнул Юран. - Смотрю я на вас, аль-пи-нистов,- с трудом ворочая языком, заговорил полковник,- и никак... ну никак не пойму... По какой такой причине вы друг за друга на смерть? И кто вас гонит в горы? Вы же присягу не давали. Не давали ведь? Ты не в счет,- махнул он рукой на Юрана.- Сам... как его... под трибунал вас отдать не может. - Не посмеет,- сказал Джон. - А может, и посмеет... Больно уж странные вы. Даже подозрительные... Вдруг вы эти... как их... экс-тре-мис-ты? - Мы?- возмущенно воскликнул Саньчик. -- Как раз наоборот. Мы на виду у всех, не рвемся наверх... - Рвемся, все время рвемся - выше, еще выше! - Ты знаешь, о чем я, Джон. Мы братство. Оттого и стоим друг за друга насмерть. А горы... Думаете, для нас главное - их особая, инопланетная, близкая нашим сердцам красота? Или погоня за острыми ощущениями? - И это тоже! - Да, тоже. Но главное в другом. Горы... ну как вам сказать, - застеснялся Саньчик,- мерило человеческой души, сразу видно, какая она и есть ли вообще... Нет, не мы странные, а вы, остальные. Говорите о приверженности к миру и убиваете или заставляете других убивать, клянетесь в верности и предаете, рассуждаете об идеалах и не брезгуете ничем... - Долго еще собираешься проповедовать? - насмешливо спросил Джон. - Он же спит, не видишь разве? Привалившись к столу, сладко посапывал отставной полковник. И тогда они снова услышали голос матери: - Олежка, сыночек мой, оставь свою доброту людям. Она им так нужна, так нужна...