– Я очень рад, что ты не забываешь свою родину, и вдвойне буду рад, если вам в чем-то удастся всем вместе разобраться...

Хрена два мы в чем-то там разберемся!

– ...и чем-то помочь!
– договорил он торжественно.

Мысль закончена? Теперь надо бежать к жене.

Я побежал. Она плакала в углу кухни.

– Ну что?
– обнял я ее тощие, дрожащие плечи.
– Должен же я куда-то ездить? Не могу же я все время один твой портрет писать? Еще кто-то мне нужен?

– Да-а!
– всхлипывая, произносила она.
– Этот все время про Удеревку свою говорит! Как хорошо он там жил!.. Зачем, спрашивается, сюда приехал? Как мать там вкусно кормила его... Все время хочет сказать, что здесь мерзко и что я плохо его кормлю! А теперь ты туда уезжаешь? Плохо здесь, да?

– Ну почему ты думаешь?
– чувствуя, что она успокаивается, залопотал я. Он просто так, вспоминает... детство всегда кажется самой лучшей порой...

– Да?
– Она, всхлипывая, но уже успокаиваясь, повернулась ко мне.

Кажется, я сумел ее провести - с ней это так легко, что даже стыдно... перевел весь разговор на батю. А что делать? Все должно пригождаться, даже вражда, хоть и недолгая.

– Раз так, - проговорила она решительно, - веди его сейчас в Дом творчества мыться, грязного его нельзя оставлять!

– Конечно, конечно!
– целуя ее, лепетал я... Как легко!

Еще хмурясь и вытирая кулачком слезы, она стала собирать ему в пакет чистое белье.

– Только плохо... что ты с ним тоже уйдешь, - значит, долго не будет тебя... Ты сегодня уезжаешь?

Я кивнул. И она кивнула.

– Ну хорошо. А я пойду тогда посплю. А то я очень устала, - и, махнув тощей рукой, ушла во тьму узкой комнаты.

– Ну что, пойдем помоемся?
– бодро сказал я отцу. Теперь, когда один фронт чуть-чуть успокоен, можно на другой.

– С пр-ревеликим моим удовольствием!
– проговорил отец.
– Мечтал об этом с самой больницы! Ты сможешь меня сопровождать?

– С пр-ревеликим моим удовольствием!
– пр-роговорил я.

И вот настала минута, когда все было хорошо. Жена спала, набираясь сил. Мы с отцом неторопливо шли мыться по красивой аллее. И даже солнце вдруг выглянуло, разобравшись с тучками.

– Да-а!
– Предчувствуя блаженство и сладострастно почесываясь, отец смотрел в небеса.
– Помню, однажды точно такая же была погодка... лет восемьдесят пять назад. Так же вот - то солнце, то тучки. А мы, помню, с матерью ехали в поле, снопы скирдовать. Я спиной на телеге лежал... и в то же время как будто летел... вместе с тучками. И только выехали за околицу, сразу закапало. "Ну, - мать говорит, - скирдовать нельзя, снопы будут мокрые, давай поворачивать". И только повернули - солнышко, как вот сейчас, вылезло. До дома задумчиво так доехали - мать говорит: "Да, наверное, все просохло, дождик-то небольшой был. Едем, Егорка, скирдовать..." И только за околицу - закапало опять!
– Отец засмеялся.
– Уж и не помню, чем кончилось тогда!

– Но мы с тобой - точно помоемся! Если урагана не будет, - пообещал я.

Отец шел со скоростью пешего голубя, но за какие-нибудь полчаса мы добрались. Мы прошли через холл Дома творчества. Там в косых лучах солнца наслаждались негой (писатели здесь уже почти не жили) пышные женщины из обслуги. Мы поздоровались и прошли в душ.

– А мочалку, мочалку положила она?
– разволновался батя. Горяч!
– А вешать все куда? Ни ч-черта тут нет - некуда вешать!

Я вышел в холл, под лениво-удивленными взглядами женщин взял стул, отнес отцу.

– Вешай сюда.

Я пошел в соседний отсек, вяло поплескался, вытерся. Глянул к бате... Да, темперамент другой! Он натирался, сморщив лицо - не столько от мыла, сколько от страсти. Один лишь азарт жизни владеет им... а то, что он не соответствует уже его возрасту, - об этом забыл впопыхах. И как я его потащу, после этого самоистязания, он тоже не думает. Должен думать я - обо всем и обо всех. Но не всегда, черт возьми! Уезжаю!

– Ты скоро?
– устав от ожидания в холле, заглянул я к нему.

– Я еще только намылился!
– яростно отвечал он.

Изменить ничего невозможно - это все равно, что остановить ладонью летящий снаряд. Может, это последнее физическое наслаждение человека, страстного во всем и всегда! Завидую его страсти! Я вышел к клумбе, смотрел, как удлиняются тени от цветов.

– Азартно моется ваш дедулька!
– проходя мимо, сказала уборщица.
– Не чересчур ли?

В ответ я только развел руками: не удержишь.

И наконец он выпал из душа - с алой, глянцевой, блестящей, чуть не прозрачной кожей, с отвисшей челюстью и мутным взглядом, шел зигзагами, не видя меня. Я подхватил его, усадил на скамейку. Долго он отдыхивался, наконец глаза его обрели какой-то смысл.

– С легким паром!
– поздравил я.

Опираясь мне на плечо, он шел довольно твердо, но, когда мы перешли рельсы, глаза его снова помутнели, и он стал, шагая, падать левым боком все сильней, ближе к земле, и на окрик: "Эй!" - никак не отреагировал. К счастью, тут рядом оказался приятель, Феликс Лурье, ловко поднырнул под левую руку, и втроем мы пошли.

– Что будем делать?
– за спиной отца спросил меня Феликс, но отец это услышал.

– Ничего... дойдем понемножку!
– медленно, но твердо произнес он.