Внешне Георгий похож на польского президента Леха Валенсу, только помоложе, такое же округлое лицо, вислые усы, добрые усталые глаза. У Георгия не только покладистый характер, он незлоблив и не считает для себя главным помнить чужое зло. Ну а если, как бывало, приходилось защищаться, он проделывал это с грустной иронией, с шуточкой, но чаще над собой, а не против-ником. Противника он в упор переставал замечать. Только и всего.

Вот повествует он, как, собираясь в Москву, получал от всех соседей просьбы, записочки и целые списки что-то там купить, достать, привезти... И вез, пока не сообразил, что просьб стано-вится больше и больше, а времени для себя все меньше и меньше. Только и успевай оглядываться на витрины: тут дружки для новорожденного просили, тут для молодоженов, для знакомого пенсионера или для дальней родственницы...

Не умея отказывать, он однажды совершил решительный шаг: положил длинные-предлин-ные списки вместе с деньгами в ящик письменного стола и уехал в Москву налегке, ощущая необыкновенное чувство освобождения, потому что мог свободно погулять по городу. А когда вернулся, рассказал придуманную историю, которая вполне могла и быть, что встретил он в Москве приятеля, да завалились они в ресторан, там в аэропорту, да все и просадили... Сперва свое, потом, как вы понимаете, чужое... Но с кем не бывает! Да, да! С кем не бывает?

Эта форма особенно доступна для окружающих и вызывает даже иногда сочувствие. Притом что от долга не отказывался и клялся и божился, что деньги он, хоть и не сразу, вернет...

Деньги он, конечно, вернул. Но в очередной заезд, когда стал собираться в столицу, выясни-лось вдруг, что никому ничего от него не надо.

Теплоход между тем отчалил. Заиграла музыка. Народ будто смыло с палубы: все кинулись куда-то по железным ступенькам вниз, в глубь судна, и исчезли. Оказалось: в кают-компании накрыт банкетный стол и дают гостям-десантникам бесплатно выпить и закусить. Мы с Георгием полюбовались на воду, на зеленые в садах и огородах берега, а когда оглянулись, увидели, что на палубе стало повеселей: зазвучали песни, кто-то захотел даже танцевать...

Мы хоть и в последнюю очередь, но тоже сообразили, что надо пойти и что-то поискать, если хотим быть вровень с другими. А под тех, кто не ищет, как под тот лежачий камень, никакая вода не потечет. Водка тем более.

Один мой приятель рассказывал, что попал на какой-то юбилей родного города в тот момент, когда ввели в стране сухой закон. Сидел, как на чужом пиру: стол ломился от яств, но ни одной захудалой бутылочки вина... Страшное наказание, признался он, - быть на юбилее и сидеть, как болван, без рюмки! Такая злая тоска подступила к горлу, что, в сердцах прокляв и себя, и праздник, пошел он в туалет, и тут вдруг выскочил, как черт, из-под толчка человечек и радостно прошептал: "Направо, направо! Там ждут! Ждут!" А направо, прямо перед писсуаром, был накрыт другой столик, и уж на нем-то было все... Там и правда ждали разные крепкие и некрепкие напитки. Сходив в заветный туалетик разок-другой, наш приятель, по его словам, ожил, почувствовал себя полноценным человеком... Как и собратья по столу, которые то и дело выбегали по надобности, а возвращались одухотворенные и довольные жизнью. И тут искать долго не пришлось. Мы спустились по крутым ступеням в сумрачное нутро судна и по гулким, будто из бочки, голосам, по особому гудению, который сопровождает любой подобный праздник, обнару-жили кают-компанию с длинным столом, нагруженным угощением. Было много дешевой водки, закуска же была символическая: жирная колбаса под названием украинская, нарубленная больши-ми кусками, обмякшее сало да зеленые огурцы.

Народ пил из граненых стаканов и громко возглашал тосты. За родную Кубань, за колхозный зажиточный край, за отцов-кормильцев, которые... И далее в том же духе. Отцы-кормильцы, не снявшие даже здесь, в помещении, своих длиннополых фетровых шляп, благодушно кивали, хрустя огурцом, а чуть подзаправившись и оглядев хозяйским взором халявщиков, суетившихся у стола, распорядились поэтам читать свои стихи.

Но поэты и сами рвались в бой. Один из них, размазывая жирные космы по щекам, чуть закрасневшись от принятого, провыл стишки об отчем крае, который цветет и зреет, и чем дальше, тем, значит, зрелей...

Другой задушевно, со слезой в голосе, объяснился в любви родному колхозу, который в свое время сделал из него человека, доверив ему общественный комбайн... С тех пор он всегда навеща-ет свой колхоз, чтобы приложиться к святой водице правды, которую он здесь черпает. И будет черпать и далее.

Отцы-кормильцы одобрили поэтов, кивая шляпами, и поднесли с доброй отеческой улыбкой каждому из них по стаканчику той самой, надо понимать, святой водицы... И тогда один из них, тот, что первым "выл стихи", вдруг запел... Высоко, чуть грассируя (у него оказался недюжий голос), о партии, которая... "наш рулевой".

Там были такие поэтичные слова:

Партия наши народы сплотила

В братский единый союз трудовой,

Партия наша надежда и сила,

Партия наш рулевой...

И грянули кругом, аж пароход задрожал от могучего слияния голосов, рвущихся из самых глубин души. Пели с редким чувством единения и гордой радости за объединившую нас партию (надо понимать, и здесь за столом), которая вела, ну как этот корабль, к желанной и близкой цели. С таким же напором чувств и внутренней, неистребимой богатырской силой было исполнено о Стеньке Разине и далее свое, революционно-казачье...

– Михалков?
– попытался проявить осведомленность один из нас, имея в виду песню про партию, которая его, Михалкова, рулевая. Все-таки сам водит машину и всегда знает, куда рулить.

Но второй из нас возразил:

– Это Долматовский... Он про тачанку написал! Лети, мол, с дороги птица... И зверь... А то из пулемета... Все четыре колеса...

– Так это же Рудерман!

– Нет, он же про пароход... который на стрелке... где в рубашке нарядной подруга... значит, живет...