Этот рейс я хорошо запомнил. За бортом мороз, и в вертолете мороз, мы сидели на железных откидных сиденьях, на старых меховых куртках, приникнув к круглым иллюминаторам.

Справа, сверкая на солнце острыми гранями, тянулся горный хребет Заполярного Урала. Реки и речки угадывались по темно-синему следу, озерки зеленели от вылизанного, выскобленно-го ветром льда. Ближе к нам тундра, белая пустыня, те же барханы, в изломах и солнечных пятнах, лишь где-то одинокой кляксой мелькнет чум кочующих здесь ненцев да вдруг откроются темными вытянутыми бараками бывшие гулаговские строения...

Рассказывают, что в них до сих пор обитают те, кто не захотел после освобождения возвра-щаться в обычную жизнь.

– Чем же они живут?
– спросил я Набойщикова.

– Промыслом, рыбкой... Ягодой, грибами... тут всего вдоволь.

– А хлеб? Соль? Сахар?

– Ну, разок-другой появятся в городе: что-то продают, что-то закупают... У них и камешки драгоценные, таких в музее не увидишь, - сказал он.

Из этого в общем-то случайного разговора вскоре зародится невнятный, долго мучивший меня замысел романа "Вор-городок".

Кара - поселочек, с полсотни деревянных домов, на окраинах - чумы. Садимся прямо в центре, на узкой площадке, и пока перегружают доставленный груз, горючку и продукты, идем в ближайший дом, где заболела женщина. В помещении грязно, на полу мусор, земля. Тяжкий запах кожи и тухлятины. Старая ненка, маленькая, смуглая, личико - как печеное яблоко, поднялась с меховой, пропахшей псиной лежанки, уставилась на нас.

– Это комиссия?
– спросила хрипло.

– Нет. Это врачи, - сказала медсестра из поселка.

– С рентгеном?

– Без рентгена.

Женщина показала на грудь. Набойщиков осматривает, ощупывает, с удивлением обнару-живает, что сломаны два или три ребра.

– Муж побил?
– спрашивает.
– Где он сейчас?

– Лежит, - говорит женщина.

– Пьяный, что ли?

– Ага. Трезвый не бывает.

– Он что, дрался?

– Я не помню.

– Тоже пила?

– Ага.

– Бил ногами, - добавляет медсестра.

– Поедешь со мной? В больницу?
– спрашивает Набойщиков, складывая в чемоданчик инструменты.

– Не поеду, - отвечает женщина.

– Будешь долго болеть...
– предупреждает он.
– Кто станет лечить?

– Никто. Встану.

– А если опять изобьет?

– Я его сама изобью.

– Но тебе пить нельзя... Запомни.
– Ненка молчит.
– Вот, оставлю тебе лекарства... Но лучше бы в больницу, - говорит он безнадежно. И поясняет, как перевязаться полотенцем, чтобы быстрей срослось.

Мы торопимся на улицу, там морозно и легко, и уже крутятся винты вертолета, поднимая столбом снег. Пока грузимся, летчик еще успевает выторговать у кого-то из аборигенов пару мешков мороженой рыбы. Платит, как водится, спиртом.

Наступают быстрые сумерки. Со мной в вертолете сидит молодой ненец Коля, у него поморожена правая рука. От него я узнаю, что он охотник, живет одиноко в избушке, заснул и поморозил.

– Но ты же в малице был?
– спрашиваю его.

– Да.

– Как же поморозился?

– Не знаю.

Малица - меховая рубашка с зашитыми наглухо рукавами. Если ее не снимать, рук не поморозишь, ясно. Ненцы вообще редко обмораживаются. Этот, видать, крепко выпил и снял малицу...

– А семья есть?

– Нет. Я один.

– И не женат?

Вопрос глупый. И он простодушно отвечает:

– Где же ее найдешь на Ледовитом океане... Я месяцами один!

– А если что с рукой?

– Не знаю, - крутит головой.
– Я ничего больше не умею делать. Умею попадать дробиной в глаз зверю.

На другой день мы сидим у Набойщикова в теплой квартире. Жена его тоже врач, хлопочет по хозяйству. Между делом ведут разговор. О том, что в клинику вчера поступила девочка, такая веселенькая, хорошенькая, а сегодня приходят...

– А этот... Ну, охотник?
– спрашиваю не без опаски.

Так же просто Володя говорит:

– Ампутировали... Гангрена. По кисть, пока.

– Как же он жить-то будет?

– Так и будет. Если будет, - и предлагает выпить, чтобы уйти от неприятных разговоров.

С Гринером же было так. Я довольно часто наезжал в Воркуту, знал его детишек и все удивлялся, что они такие разные. В старшем ничего от папы и мамы, угрюмый малый, с узким лбом из-под челки, с короткой шеей и длинными сильными руками, похожий даже походкой на гориллу. Мне не удалось с ним ни разу поговорить.