Ну а про деда, знаменитого Миронова, что сказать: работал он кузнецом на судостроитель-ном в Листвянке. В войну, так случилось, послали их за деньгами в Иркутск на лошадях. Они подзаложили на дорожку, да и вывалились из кошевки, а были они в тулупах. Проспались на снегу, но застыли, деда разбил паралич. Десять лет еще прожил и умер.

О силе же его ходили легенды. Скат паровозный, колеса с осью, около тонны, он брал на грудь и с пути на путь переставлял. А кувалдочкой, мы ее "понедельником" зовем, сто пятьдесят ударов за один заход... Один так мог! Ну а иногда пятак медный возьмет и "фигушку" сделает: двумя пальцами держит, а третьим, большим, проминает. И мне протягивает: "На-ка, выправи обратно". Да разве выправишь? Гнул он подкову одной рукой, а гвоздь, сотку, кулаком в дерево загонял.

Пили же они так: приедут с лесничества, с Усть-Баргузина, и четверть на стол, а в ней три литра... На троих... Но пьяные не бывали.

Сергей Афанасьевич полез в комод, стал искать дедову фотографию, не нашел. Достал отцовскую: крепко скроенный высокий мужчина, чуть вытянутое лицо, седые усы и крошечные иголочки глаз. Но характер мироновский виден сразу.

– Был метр восемьдесят семь, как и я, - подтвердил хозяин и убрал карточку в альбом, а альбом в комод.
– Сто пять килограммов веса.

И сразу же, без перехода, про свою семью, про дочку, которая тут в Баранчике работает, да про четверых сыновей: один учится на юриста, второй военный летчик, третий, неродной, научный работник, астроном, а вот четвертый... Александр, Сашка... Золотые руки, музыкант, да говорить о нем стыдно. Пьет и хулиганит. Раскидал детей по белу свету, а сам получил два года условно за многоженство. Работал завклубом, а там девок много. Да еще художник. Да еще музыкант... Как говорят, первый парень на деревне.

– Я и сам употребляю, - признался Сергей Афанасьевич.
– Отчего не употребить, когда отработаешь и отдых душе нужен. А вот вчера с вами встретились, я был чист, потому что сантехник, работа такая... Отопление в пожарке переделываем. Там у меня четыре человека, подчиненных... Они про меня знаете как говорят? "Вредный". Иду на работу и слышу: "Вредный пришел". А я им в ответ: "Вас, дружочки мои, посадить бы на наряды, вы и на хлеб не заработае-те!" Велели им батарею переставить, полтора рубля по расценкам, а они вчетвером с той батареей второй день возятся, ее замучили и себя тоже... Но еще и сегодня сходил посмотрел: не сделали. Пятнадцать копеек на душу! Вот им цена! А почему? Да лень раньше их родилась. То они за бутылкой понеслись, то на моторке за рыбкой или еще куды... Тогда я встаю и молча их дело де-лаю. Они посиживают, а я делаю. Они опять же смотрят, а я делаю. Им ни слова. Ноль внимания, кило презрения. Будто и нет их. Тогда совестятся: "Афанасьич, давай подмогу". А я не гордый: бери струмент, хто ж тебе не дает.

Вот так мы и работаем, москвич! Ну, они молодые. Мне-то, пенсионеру, зачем это нужно? А вот зачем: проводили меня, от профсоюза тридцатку сунули... "Всё?" - спрашиваю. "Всё", - отвечают. Тогда я говорю: "Это что же, за сорок лет и еще два года бессменной работы? Или - на похороны? Тоже маловато... Хоть на венок добавьте!"

Директор порта у нас новый, он меня не знает, я к нему и не пошел. А у старого директора шкипер сгорел в пьяном виде... На судне... от "буржуйки"... Еще один за борт по пьянке свалился, утоп... Ну, директора и сняли. А пенсию мне положили сто одиннадцать рублей, да старуха шестьдесят приносит, живем. Еще сынку помогаем, который на юриста учится, со стипендией туговато там... И нам туговато. Но пока руки-ноги гнутся, надо помогать... Как нам дед-отец помогали...

И снова колесо воспоминаний повернулось к прошлому, пройдя зубчиками годов по всей биографии Сергея Афанасьевича, что-то зацепив, а где проскочив мимо.

Сам он куда как горяч: встанет, сядет, а то подскочит и руками размашется. Характер такой беспокойный: болеет за все. Глянет в окошко на Байкал и полезет в комод фотографию искать или вырезку из газеты... И понятно становится, что заводной, и не простой, и не легкий человек. А "вредный" потому, что совесть у него.

– Дед по старинке, как я запомнил, "Александровский централ" любил петь, а еще "Дуби-нушку"... И отец такой же, в деда. Омулевую бочку на сто пятьдесят килограммов поднимал...

А все дед, приучил с малолетства бычка таскать. Кажен день вокруг двора. Поленится, так дед его наругает иль накажет. А потом, как быку четыре года исполнилось, не поверите, отец к нему подходит, подлазит под него и на горбушке волокет, только ноги у быка болтаются... И бык, вот что занятно, привык, чтобы его таскали: с утречка уже трется возле крыльца, мычит, зазывает...

Работал же отец боцманом и водолазом на ледоколе "Байкал". На том самом, который Колчак сжег в восемнадцатом году. А как сгорел ледокол, ушел батька в партизаны. Ему голову в собственном доме хотели отсечь клинком, да только поранили. А мать-то скорей оружие в прорубь, а ево самого в тайгу...

Это все в Листвянке было. Первое задание в партизанах, как он рассказывал, взорвать вагон с динамитом, что тут, в порте, стоял... Видите рельсы? Как раз на них... Около моего нынче дома...

Сергей Афанасьевич распахнул окошки и, высовываясь, показал то место, где это происходило: "Прям тут, на рельсах".

– Кудашов, да Банков, да отец... Ночью, значит, на лодчонке из Листвянки перебрались через Ангару и залезли на гору. Подползли к краю и сверху гранатой... Как шарахнут! Половину станции от взрыва как корова языком... А я-то все знаю от матери, которая рано померла. Сам же отец не любил много говорить. У него, к примеру, шрам через весь лоб, на фотографии ево не видно, а я-то спрашиваю: "Чем это вас, Афанасий Васильич, резануло?" Я ведь одно время, мальцом, у отца в подчинении работал, по имени-отчеству ево звал... На работе удивлялись, мол, батю как чужого кличет. А он-то ближе к пенсии начальником цеха на судоремонтном, а я, значит, клепальщик. Так я уважительно про шрам-то и спрошу, а он, как вспомнит что, потрогает пальца-ми и буркнет: "Было". Одно словечко и произнесет, мол, было. А что было-то? Такой-то у наших стариков характер. Соберутся, значит, они в перерывчик в курилке - Банков, да Басько, да Захарский - и вспоминают меж собой, а я-то из уголка и слушаю. Да не дыша, чтобы не увидели: сразу погонят во двор. Вот и считай, я не только железные заклепки, а на память такие заклепки наклепал, что на всю жизнь хватило!