— Уж не пан ли Ляттер устроил вам это, мама? — сурово спросил пан Казимеж. — Кстати, что с ним?

— С ним, наверно, все уже кончено. Не будем говорить о нем, — ответила пани Ляттер. — Ты уж извини меня, Казик! — прибавила она удивительно нежным голосом. — Если уж говорить начистоту, то я, признаться сказать, страшно боялась…

— Чего, мамочка?

— Как бы у тебя не оказалось долгов, которые после твоего отъезда свалились бы на меня.

— Но, мама, мамочка, можно ли подозревать меня в этом?

Пани Ляттер плакала и смеялась.

— Стало быть, я могу не бояться никаких неожиданностей? — проговорила она. — Ты в этом уверен?

— Клянусь, мама! — воскликнул он, падая перед ней на колени. — Есть у меня маленькие грешки, возможно, я слишком много гулял, возможно, слишком много тратил денег. Но долги платить вам за меня не придется, нет, нет!

Пани Ляттер обняла за шею сына, стоявшего перед ней на коленях.

— Тогда поезжай, — проговорила она сквозь слезы. — Поезжай, отличись, покажи людям, на что ты способен. О Казик, если любовь и благословение матери чего-нибудь стоят, ты должен быть счастливейшим человеком в мире, ты не знаешь, как я люблю тебя и сколько благословений…

Голос у нее пресекся, она разрыдалась… Однако она тотчас успокоилась и, видя, как встревожился сын, даже совсем овладела собой.

— Ты уже должен идти? — спросила она.

— Да, мамочка.

— Что ж, ступай, ничего не поделаешь! Вот деньги, — прибавила она, вынимая из письменного стола большой пакет. — Здесь тысяча триста рублей.

Сын снова стал целовать ей руки, губы, глаза.

— Пиши, — говорила она ему, — пиши почаще, как можно чаще. Обо всем. Как твои успехи, как подвигается ученье… Ешь не изысканные, а здоровые блюда, ложись вовремя спать, прачку найди такую, чтобы не рвала белье, и… будь бережлив, Казик, будь бережлив! Ты даже не представляешь себе, ты даже не догадываешься… Но клянусь тебе, я уже больше не могу! Это последние деньги… Прости!

И она снова заплакала.

— Разве наши дела так плохи? — прошептал пан Казимеж.

— Да.

— Но ведь Эля выйдет за Сольского?

— Только на нее и надежда.

Таким был прощальный разговор пани Ляттер с сыном, который вскоре ушел из ее дома.

После отъезда сына пани Ляттер впала в апатию: она не показывалась в пансионе, не выходила из своей квартиры, все сидела за письменным столом, подперев рукою голову, или ложилась на диван и смотрела в потолок.

Меж тем приближалась пасха. Воспитанницам надо было устроить говенье, провожать их к исповеди и причастию, составлять табели за четверть. Раньше в подобных случаях пани Ляттер была очень деятельна, теперь же она почти совсем отстранилась от дел. Панна Говард замещала ее в пансионе, панна Марта по хозяйству, Мадзя в канцелярии.

Однажды Мадзя зашла к начальнице, чтобы выяснить, как быть с говеньем; вспомнив, что на следующий день воспитанницы уже должны говеть, она сказала:

— В помощь законоучителю вы, наверно, пригласите отца Феликса и отца Габриэля?

— Хорошо.

— Вы напишете им?

— Письма? Напиши сама.

Через полчаса Мадзя принесла на подпись готовые письма. Пани Ляттер лежала на диване, глядя в потолок, и нехотя поднялась к письменному столу. Мадзя со страхом смотрела на нее; заметив это, пани Ляттер отложила перо и заговорила спокойным, порой насмешливым тоном:

— Вот видишь, какова она, эта женская независимость. Ведь я была независимой еще тогда, когда панне Говард и во сне не снились ни верховая езда, ни свободная любовь. Вот видишь! Воспитала детей, и нет их у меня. Сколько лет работала самостоятельно, чтобы сегодня сказать себе, что нет у меня даже минуты отдыха!

— Праздники приближаются, — заметила Мадзя, — каких-нибудь три недели осталось.

— Ты уезжаешь? — спросила пани Ляттер.

— Нет, — ответила Мадзя, краснея.

— Но ведь ты могла бы уехать, тебе есть куда поехать, — громким голосом проговорила пани Ляттер. — А разве я могу, да и куда мне ехать?

Ее отуманенные глаза заблестели, и обычно красивые черты приняли дикое выражение.

— Скажи, кто у меня есть и… куда мне поехать? Разве только к почтенному Мельницкому. Но и там не оставят меня ни одиночество, ни заботы. Так стоит ли ехать? Он звал меня и, я знаю, звал от чистого сердца. Писал, чтобы я приехала с Маней Левинской, иначе девочку возьмет к себе на праздники бабушка, которой она боится… Но что мне до них?

Мадзя была удивлена говорливостью пани Ляттер, которая никому не любила рассказывать ни о своих намерениях, ни о своих чувствах. Однако она тотчас заметила, что начальница глядит не на нее, а в окно, и обращается не к ней, а словно бы к кому-то за окном.

— Независимость, независимость, — улыбаясь, повторяла пани Ляттер. — Ах, глупая эта Говард! Она бы хотела всех девушек сделать независимыми, такими вот страдалицами, как я. Да разве она что-нибудь понимает? Она просто ничего не видит. Как будто борется за независимость женщин, а сама сживает со свету самую независимую… — Пани Ляттер вдруг повернула голову и, словно заметив Мадзю, спросила: — Что же, эта сумасбродка все читает вам лекции по теории независимости?