Помню, когда отдавали рукопись, спросили, кто из трех ленинградцев будет следить за ее печатанием. Остановились на ответственном секретаре "Воинствующего ордена" Григории Шмерельсон.

Он регулярно бывал в типографии, в кассу которой за печатание поэмы были внесены деньги, взятые из гонорара за выступление Сергея в Ленинградском зале Лассаля. Спустя некоторое время Григорий приехал в Москву, говорил о затеваемом "Воинствующим орденом" журнале и спросил, куда направить напечатанную трехтысячным тиражом "Москву кабацкую". Конечно, выступая в Ленинграде, Есенин побывал у Ионова, разговаривал с воинствующими имажинистами, но участвовать в "Вольнодумце" не пригласил.

Некоторые авторы книг о Есенине пишут, что {181} "Москва кабацкая" была одобрена наркомом просвещения А. В. Луначарским. Когда Сергей якобы просил ее издать, Анатолии Васильевич предложил ему официально порвать с группой имажинистов, на что Есенин согласился (В. Белоусов. Сергей Есенин, часть П. М., "Советская Россия",1970, стр. 290.).

Во-первых, никогда Луначарский и Есенин не пошли бы на такую беспринципную сделку. Во-вторых, трехтысячный тираж "Москвы кабацкой" был доставлен в Москву 22 июля 1924 года, а 24-го сдан в магазин политкаторжан "Маяк" (Петровка, д. 12). Порвал же Есенин с имажинистами, и то не со всеми, 31 августа того же года, то есть книга издана раньше, чем Сергей ушел из "Ордена". В-третьих, если бы нарком одобрил "Москву кабацкую", то она вышла бы под маркой Госиздата, и не в Ленинграде, а в Москве. На книге же издательство не указано. В-четвертых, Есенин ушел из "Ордена имажинистов" совсем по другой причине, о чем читатель прочтет на следующих страницах.

...Есенин вернулся из-за границы, как говорится, к разбитому корыту: книжная лавка на Б. Никитской была уже ликвидирована. Долю Сергея, причитающуюся из отчислений "Стойла" его сестре Кате, выдавали нерегулярно: в кафе стали хромать дела. Птица же без стеснения говорил:

– Мне некогда следить за кафе. ТЭЖЭ нужно подсолнечное масло, и сейчас я ловлю полные цистерны. Поверьте слову порядочного человека: без меня ТЭЖЭ пропадет и закроется.

Первое же заседание "Ассоциации", на котором председательствовал Есенин, пришло к заключению: "Стойло" потеряло свое литературное лицо и превратилось в обычное кафе, каких в то время в Москве было немало. Словом, надо вернуться к прежней программе "Стойла", и вопрос встал о выступлении Сергея. Но он заявил, что сейчас на в состоянии выйти на эстраду. Единственный вечер, на который он согласился, это "Встреча Есенина в Политехническом музее 21 августа 1923 года".

Сперва Шершеневич, Мариенгоф, Ивнев произнесли краткие речи, поздравили Сергея с приездом, потом облобызали его. Разумеется, слушатели отлично понимали, что имажинисты раньше встретились с Есениным, возможно, поздравляли, целовались, и начало "Встречи" не {182} могло не показаться нарочитым. После этого Сергей стал рассказывать о своем путешествии за границу. Он описывал комфортабельные гостиницы, заокеанские гиганты-пароходы, тяжелые чемоданы Айседоры Дункан. Он не подготовил план своего выступления, говорил обо всем серьезно, а, может быть, следовало над многим поиронизировать. Мне он рассказывал, посмеиваясь:

– Решил я один проехаться по Франции. Купил билет, сел на поезд, да не на тот. Он без остановок примчал меня к границе. Пришли пограничники, посмотрели мои документы и повели в комендатуру. Сидит там важный Дядя, как гаркнет на меня, а я его по-русски обложил. Да никто ни черта не понимает,- переводчика нет! Думаю, могут посадить.- Он замотал головой.- Стал я себя тыкать в грудь пальцем и кричать:

– Муа Езенин! Муа мари Дункан! (Я Есенин! Я муж Дункан! (франц.)).

Дядя сразу полез в шкаф за газетами и журналами. А там моих портретов и Изадоры - уйма! Нашел мою фотографию, сравнивает со мной. Стал хлопать меня по плечу, сигаретами угощать. Усадили меня на поезд, и я приехал к тому месту, откуда уехал. Конечно, Изадора уже мечется по знакомым, разыскивает меня.

Или Есенин, усмехаясь, вспоминал:

– У Изадоры огромный гардероб. Десять чемоданов. Выезжаем из гостиницы считай их! Приехали на пристань - считай! Подняли на пароход - считай... Кто я? Человек или счетчик?

А на вечере как раз серьезность выступления по этому поводу вызвала скуку, смешки, восклицания с места:

"Хватит! Говорите дело!" Все сошло бы благополучно, если бы Есенин прочитал отрывки из своих писем, которые писал из-за границы, или куски задуманного "Железного Миргорода", о котором видный критик В. О. Перцов говорит, что этим очерком Сергей "в известной степени предвосхитил "Мое открытие Америки" Маяковского"

(В. П е р ц о в. Советская поэзия в "обработке" Ольги Кардейл."Литературная газета", 28 мая 1969 г.).

А так, видя, что выступление не клеится, Есенин махнул рукой и сказал:

– Ладно! Я лучше прочту вам новые стихи! Слушатели моментально оживились, и чтение {183} отрывков из "Страны негодяев" пошло под аплодисменты. Когда же Сергей прочел "Москву кабацкую", его выступление превратилось в триумф. "Москва кабацкая" высоко поднялась над стихами поэтов-романтиков. Да, да! Та самая "Москва кабацкая", которую некоторые критики и рецензенты считали упадочной, богемной и из-за которой, собственно, и возникла приписываемая Есенину и ничего общего с ним не имеющая "есенинщина"...

Кстати, об "есенинщине" с исчерпывающей полнотой сказал Маяковский:

"Есенин не был мирной фигурой при жизни, и нам безразлично, даже приятно, что он не был таковым. Мы взяли его со всеми недостатками, как тип хулигана, который по классификации т. Луначарского мог быть использован для революции. Но то, что сейчас делают из Есенина, это нами самими выдуманное безобразие".

(В. Маяковский. Полн. собр. соч., в 13 т. Т. 12, стр. 366. На диспуте в Коммунистической академии 13 февраля 1927 года.).