— Я когда-нибудь тебе врал? — начал было он с просто-таки пузырящимся на губах благородным возмущением и осекся, опустив глаза в пол.

На следующий день в десять утра мы встретились на «Таганской». Когда я приехала, Леха уже слонялся возле лотка с газетами и сосредоточенно курил, выпуская в морозный воздух струйки светлого сигаретного дыма. Нравоучения .читать он начал еще до того, как я успела открыть рот и сказать: «Привет!»

— В общем, так! Дедушка он очень хороший и добрый! Обижать его мне не вздумай. О Москвине, конечно, спрашивай, но и его пьесами, хотя бы из чувства такта, повосхищайся… «Узелок на память» знаешь? А «Часовщика»?

Пришлось сознаться в собственном невежестве.

— Дремучая! — угрюмо констатировал Леха. — А я вот как раз в его «Часовщике» играл. В первой постановке. Тогда Владимир Макарович и сказал, что я — лучший актер из всех, кого он мог представить в этой роли.

Я конечно же не упустила возможности уесть своего напарника и елейным голоском заметила:

— А вот это твое заявление про «лучшего актера» имеет непосредственное отношение к нашему визиту? Я бы, наверное, просто погибла без этой информации, да?

— Нет! Не погибла бы… Не погибаешь же ты без элементарных знаний и навыков, которыми должен обладать хомо сапиенс. Кстати, образ я для тебя подобрал соответствующий твоему умственному потенциалу!

Леха, как я погляжу, наглел не по дням, а по часам! Теперь он уже не боялся меня обидеть или расстроить и даже всячески муссировал тему моей природной глупости: чувствовал, гад, что я никуда не уеду, пока есть шанс разобраться в этой истории и утереть господину Бородину нос! Однако ролью, которую мне предстояло исполнить сегодня, все же следовало поинтересоваться.

— Ну. И то же это за образ?

— Образ провинциальной дамочки, которая учится на заочном в Литинституте и пытается писать проникнутые тонким психологизмом пьесы.

— Глупой как пробка? Я правильно понимаю?

— Да, но достаточно воспитанной для того, чтобы о Москвине Антоне Антоновиче спрашивать вскользь, а все больше щебетать о красотах Москвы и о своей признательности Владимиру Макаровичу за то, что он согласился с ней встретиться. Самодеятельности никакой! Ты поняла меня, Женька?

— Нет, не поняла. — Я аккуратно перешагнула через смятый макдоналдсовский стаканчик, валяющийся посреди тротуара. — Умственный потенциал не позволяет! Приду к твоему Владимиру Макаровичу, выпью суп через край тарелки, а потом ткну старичка локтем в бок и сообщу: «А Москвин-то ваш пьески ворует! У меня и доказательства есть!»

— Евгения! — Леха сурово помотал головой. — Не дай Бог тебе выкинуть какой-нибудь номер! Удушу собственными руками!

На том и порешили…

Владимир Макарович Пеев, автор трех идущих в российских театрах пьес, милейший человек и божий одуванчик, жил в сталинском доме с огромными комнатами и высоченными лепными потолками. Лет ему было, наверное, под восемьдесят, но держался он на удивление бодро. Да и супругу свою гонял так, будто та еще не утратила способности носиться с лихим молодым задором: "Марина, принеси то…

Марина, принеси это!"

Я, сидя перед столом, накрытым к чаю, чувствовала себя ужасно неловко и все время порывалась встать и помочь. Но Марина Юрьевна, статная, благородно и красиво поседевшая, одетая в длинную юбку и розовую блузку с вязаным жилетом, останавливала меня ласковым похлопыванием по плечу: "Сидите, девочка, сидите!

Во-первых, и толку от вас будет немного — вы же на кухне у меня ничего не знаете. А во-вторых, гиподинамия — вещь в нашем возрасте чрезвычайно опасная".

Оставалось только покорно кивать и заранее исходить слюной, глядя на воздушные булочки с малиновым и земляничным вареньем. Пахли они умопомрачительно, а змейский Леха еще и неустанно нашептывал мне на ухо:

— Вот, Женя, это называется — булочки! Примерно такими мучными изделиями собственного производства хозяйки должны потчевать гостей, а не черствыми батонами, из-за которых они к тому же готовы удавиться.

Закончив телефонный разговор, Владимир Макарович вернулся к столу, супруга его разлила по чашкам чай, и мы приступили к чаепитию и беседе. Сначала говорил Леха, представляя меня в качестве своей дальней провинциальной родственницы, за меня рассказывал, как манили наивную сибирскую девочку красоты столицы и как мечтала она, то есть я, приобщиться к театральному миру Москвы.

— Не-ет! В актрисы она никогда не рвалась! — уверенно заявлял он, махнув на меня рукой, как на предмет неодушевленный. — А вот писать класса с пятого пробовала… Да, Жень?

— Да, — глубокомысленно подтверждала я, исправно играя роль слабо говорящей истуканши.

Владимир Макарович доброжелательно щурился, но, похоже, начинал понемногу терзаться вопросом, как же такая молчаливая леди умудрилась связать за всю свою жизнь хоть пару слов.

— Рассказы ее на городских конкурсах побеждали. И на областных! — продолжал соловьем разливаться Леха. — Но ее больше влекла драматургия. Женя у нас еще в восьмом классе написала для школьного театра две пьесы, которые шли потом по всему городу. Да, Жень?