Зачем? Ты об этом думал? Или ты по-другому устроен… с автоматом спать хотел всю жизнь… а что напоследок вспомнишь…

— Напоследок я вспомню, как Петр Михайлович… ну, учитель мой… да ладно… у него там, в тетради, фраза одна была. Я ее наизусть знаю. Один раз всего перечитал. "Каждый имеет право на жизнь. Но в жизни бывает такой момент, когда это право не совпадает с желанием. Только инстинкт удерживает нас на той грани, через которую переступит каждый, но день этот определяется одним лишь Б-гом".

Он хотел еще сказать ей, что происходит нечто страшное или прекрасное — он сам еще не разобрался… Маша… Машка Меламид словно переместилась в пространстве, времени, в его памяти… и… она стала совпадать с Наташей… он хотел ей сказать об этом, но не знал, как это сделать, как объяснить ей, что он, когда ее целует, это, конечно, она, его Наташа, но это и Машка Меламид… сначала, почувствовав это первый раз, он решил, что предал свою любовь, что он потерял самое дорогое, что вело его через такие страхи и боли, о которых уж он точно никогда и никому не расскажет… потом он вдруг был совершенно ошарашен другой мыслью — теперь Маша всегда с ним… раньше приходила и уходила, т. е. все равно была с ним, но на часы, а иногда и дни куда-то уплывала. Теперь все время была с ним. Может быть, он и к Наташе был поэтому так привязан. Они обе соединились. И не то чтобы покой снизошел на его душу, но некое удовлетворение или вернее сказать — примирение с судьбой, хотя он себе верил больше, чем судьбе… ему казалось, что у Маши были такие же точно губы… и груди… а большего он не знал. Не успел. Война все оборвала… а главное, запах. Все что угодно можно спутать — только не запах… смешанный запах женского тела и духов… этого он не мог спутать. И хоть он точно знал, что запахи неповторимы, как отпечатки пальцев, но очень уж похожий запах заместил ему тот, давнишний, родной и тоже слился с ним, и теперь остался навсегда на его губах… он хотел обо всем этом сказать Наташе. Давно хотел. Сначала стеснялся. Он обнаружил вдруг, что стесняется ее… Потом засомневался: не обидит ли этим женщину. Потом, когда уже совсем было собрался с духом, вдруг понял, в то самое мгновение, что не сумеет словами передать свои чувства… и этот запах… про запах, главное, как сказать… женщины очень ревнивы… болезненно ревнивы… это они про других легко рассказывают со вздохами: муж ушел, развелись, сошлись… но не про себя… Так и не решился. И теперь долго помолчав, вдруг сказал, уже вовсе как бы не к месту, а только отвечая своим мыслям: "Дочку назовем Машей". Наташа посмотрела на него, сначала не понимая, о чем он, потом опустила глаза и только вздохнула.

Павел Васильевич позвонил Автору и просил встречи. Они не виделись давно. Премьера отработала, возместила все душевные и материальные затраты… обиды затушевались… дороги вели в разные стороны… время не сводило их… но что-то притягивало их друг к другу. Деньги за постановку давно были пропиты. Премию тоже спустили в общей театральной складчине. Диплом о присвоении звания висел на стенке и стал предметом неодушевленным, а как о нем мечтал Павел Васильевич! Даже гладил первые дни, как женщину ласкал. Теперь ему было не до этого. Он просил Ава (так он называл Автора в минуты лирических соглашений), чтобы тот помог ему. Он выглядел растерянным, даже убитым… и слезы наворачивались на глаза у него поминутно…

"Обясни ей, — Говорил он, не поднимая глаз. — Я не могу уже без нее… понимаешь… А она говорит: "Бросай свою грымзу и женись на мне. Все равно я лучше — хоть где хошь… что в доме, что в койке, что на службе. Ты же, — говорит, — меркантильный! Я тебе карьеру сделаю… а она что?"… Понимаешь?" Автор не понимал.

Автор не понимал, потому что не знал ничего о Надежде Петровне. Его же общение с ней говорило ему: "Будь от нее подальше!" Он не знал всего, а Павел Васильевич нарочно не договаривал, или, как это обычно бывает, излагал все видимым со своей колокольни. Он не повторил, например, последнюю фразу Наденьки: "Я же тоже не свободна. Я же тоже должна принести жертву! Но во имя любви… Она любила красиво выражаться, и это уживалось в ней вполне с лексиконом того ведомства, которому она служила. Сознательно и осторожно. Обычная девочка, из обычной семьи, как писали в анкете, "служащих", которые в первом поколении оторвались от своиз деревенских корней. Лето она проводила под Рязанью у бабушки. Школа была рядом с домом, и большинство ребят отличалось друг от друга не биографиями, а фамилиями. Лица тоже были похожи. Мораль усваивалась на уроках и по радио. Когда купили телевизор, она начала копировать любимых актеров. Этот мир с детства манил ее, как и всех подружек. Они, может быть, были более прагматичными, или, может быть, жили труднее — стали готовить себя к более прозаическим профессиям, а она так и не "одумалась". Бегала в драмкружок, пела в районном хоре и даже грамоты получала за смотры самодеятельности, а когда подошло время выбирать институт — как же можно было прожить без высшего образования! — она пошла пробоваться в разные театральные ВУЗы. Стихотворение. Отрывок прозы. Басня. Этюд на заданную тему. Вокальное прослушивание… после третьего захода нервы ее не вывдержали конкуренции — она видела вокруг себя таких, кому хотела бы подражать, но не состязаться с ними. Благо было еще не поздно, подала документы в Институт Культуры. Ее приняли сразу. Тут ей и происхождение помогло. Партия, как раз в это время, решила сблизить город с деревней. Нести в село культуру в самом широком смысле этого слова. Культуру во всем: в производстве, общении, жизни… Культуру в массы. Наденька очень соответствовала этому лозунгу.

Педагоги в институте были замечательные. Они невольно сосредоточились тут повыгнанные из других учебных заведений, редакций, "культурных учреждений" за свои взгляды, что, само собой, подразумевало их высокий профессиональный уровень. Так уж получалось в те годы: способности давали человеку возможность приобрести высокий профессиональный уровень (и учебой и самообразованием, в большей степени). Высокий же профессионализм неизбежно требовал своей точки зрения на события, явления, существующие теории и гипотезы, что с трудом переносилось властью, когда дело касалось технических, естествоиспытательских дисциплин, и категорически отвергалось в вопросах гуманитарных, будь то аспекты общей философии или сугубо специальные проблемы. Скажем, "гармонического в музыке" или "восприятия мира Клаузиусом". Студенты, как и всегда, не были однородной массой, хоть их тщательно отбирали, и главный голос в Приемной комиссии имел начальник отдела кадров, а не ректор. Одни рьяно брались за учебу и достигали больших успехов не по меркам Института, к которому профессионалы смежных областей — в музыке, актерском мастерстве или литературной учебе — относились пренебрежительно, предполагая низкий уровень преподавания и контингента, что было весьма сомнительно и в том, и в другом случае. Тот, кто хотел, приобретал многое у своих педагогов… но были и такие, которых вполне устраивало место массовика-затейника на больших стадионах и елках в заводских клубах…

Наденька находилась где-то посредине. Хорошенькая, быстрая, смешливая блондиночка была симпатична и педагогам и сокурсникам. Как-то легко она сдавала все предметы, не проявляя ни к какому из них особого рвения, как-то просто и легко собирала взносы, когда выбрали профоргом, и очень просто умела собрать ребят на субботник, когда выбрали комсоргом. Ей нравилось, что ее поддерживают — она не отказывает, не обещает и не подводит потом… и само собой получалось, что на все общественные посты выбирали и назначали ее… Сначала она, как и все, отнекивалась, потом постепенно то ли привыкла, то ли какой то внутренний голос поддакивал и понукал ее — она уже не представляла себе, как жить без этого: чтобы не огранизовывать, собирать, командовать… Она перестала отказываться даже для виду, потом уже сама искала себе "общественную нагрузку". Ее ценили наверху. Она, как представитель студенчества, запросто могла попасть к Секретарю парткома, Ректору, похлопотать за кого-то, добиться успеха, и ребята ее тоже ценили за это. Очень важно было в своей среде иметь защитника, заступника, человека, который мог помочь в отношениях с властями — проблем у каждого во время обучения возникало много…

Как-то на третьем курсе ее вызвали в партком и издалека завели разговор о вступлении в партию. По опыту было известно, что многие, особенно" творческие личности" с большой неохотой даже разговаривали на эту тему, а райком требовал "омоложения рядов" — это был важный показатель в работе парторганизации. Наденька покраснела, но даже не застеснялась и не стала кокетничать — согласилась серьезно и обдуманно. Она сказала, что это очень правильно, что старшие ей доверяют, потому что, когда это произойдет, ей легче станет "работать с молодежью". Эти точные формкулировки, которые не требовали объяснений, очень ей нравились — облегчали жизнь. Они ей казались такими емкими и проверенными десятилетиями, что смешно было ими не пользоваться, да и в современных книгах, которые ей приходилось читать, правда не много, было совершенно то же самое. А раз пишут в книге, значит, это правильно, — это она усвоила еще со школы. Ведь "книга — источник знания"! Разве не этот лозунг висел у них в школе во всю стену прямо при входе.

Работа у нее получалась. Она с удовольствием выполняла теперь уже партийные общественные пооручения, охотно докладывала на заседаниях Партбюро, чем интересуется молодежь, о чем беседует вне лекций, в домашнем кругу… она ничего такого не говорила… все молодые. Все влюбляются, некоторые даже женятся… она и не могла ничего другого сказать, потому что не слышала. При ней о другом не говорили — она не обманывала. Сама она не влюблялась, хотя иногда завидовала сокурсницам. Подруг у нее не было. Только школьные, но они виделись редко. Однажды ее делегировали на творческий семинар молодых руководящих работников культуры, т. е. таких же, как она сама. Семинар проходил три дня за городом в прекрасном доме отдыха. То что она увидела там в первый же вечер после трудового дня повергло ее в крайнее изумление… ни одного трезвого лица… все парами разбрелись по комнатам, в которых жили, по укромным закоулкам. Девушка, с которой ее поселили, спросила ее, с какого часа по какой ей нужен номер, чтобы поделить время. Она сначала не поняла, а потом покраснела и сказала, что никуда вечером не собирается, и новоявленной подруге стоило большого труда уговорить ее сходить в конференц зал, там показывали новый фильм в девять часов… и об этом сеансе она вспоминала с ужасом и отвращением, потому что в темноте к ней подсаживались разные люди, от которых несло винными парами, настойчиво интересовались, почему она одна, не скучает ли и не хочет ли провести вместе вечерок… а иногда и клали руки ей на такие места…