А Иерусалим, в котором он не был, конечно, да и на картинках видел не часто и не много раз, снился ему теперь по ночам. Снился и снился. Соломону казалось даже, что он запах особый этого города чувствует, потому что вычитал он в какой то книге, что зной разносит там запах горячего дробленого камня. Ах, как бы он хотел посидеть на нем, на этом камне… все равно на каком — на валуне или дорожном булыжнике, на ступеньке синагоги или развалине дома… Нет, — говорил он себе, — какой развалине?! Какой развалине! Евреи всегда умели строить! Они строили, а им разрушали, а они опять строили… и так всю жизнь…"Готеню, Готеню, гиб мир нох а куктон аф майн Эрец Исроэль, унд их кен штарбн мит а лихетеке гарц"… [7]

Эти деньги, что Слава оставил ему, он спрятал… и не то, чтобы специально, как прячут на черный день, черный день у него был уже много лет… он даже самому себе этого не говорил… но как бы… на Иерусалим… неизвестно, что это значило: на дорогу, на жизнь там, на синагогу, на митцву?…На Иерусалим…

Сегодня был ерев Пейсах, и Соломон отправился в синагогу в город. Что ему бояться? Слава Богу, по нему некому плакать!.. В два кармана пиджака он положил по пятьдесят копеек гривенниками, чтобы раздать их побирушкам при входе из одного кармана, а при выходе — из другого. Говорили, что там фотографируют. Пусть фотографируют. Сообщают на работу — у него нет работы. Берут на заметку — пусть берут. Что ему их заметки!?.

С тех пор, как стали бродить слухи, что люди уезжают туда, его сны как-то поменялись, не то, чтобы он видел что-то другое — все тоже: он идет, и идет, и идет, и пахнет горячим камнем, и сыплются с грохотом стены Храма, а он пытается закрыть голову руками, но никуда не бежит, а сам ложится под эти камни, и чем сильнее они придавливают его к земле, тем легче ему становится, и он шепчет и шепчет одни и те же слова, уже еле двигающимися губами, последними каплями воздуха, последними мыслями: "Готеню, а гройсер данк дир, Готеню, а гройсер данк… " [8] на этом месте он всегда просыпался с колотящимся сердцем и начинал глотать воздух, хватать пересохшими губами…

По праздникам он приезжал сюда. Пусть фотографируют. Но никто не стоял с фотоаппаратом. Соломон раздал мелочь, поднимаясь по ступенькам, потом он опустил рубль в ящик и всю службу отсидел в полном зале, когда надо поднимаясь и кланяясь, подгибая колени, как делал это еще, когда ходил с отцом в "шул", и как кланяются только евреи… что его удивило сегодня — много молодых лиц… в основном, конечно, старики, но и по тридцать и по сорок были… а еще больше того совсем молоденькие мальчики просто… девочек он не видел… может потом, когда все кончится. Ему стало даже любопытно. Он решил задержаться. Встал на ступеньках рядом с этими побирушками — кто-то даже протянул ему мелочь, и он, смутившись, спустился ниже. Ничего себе — дожил! Уже так выгляжу, что мне подают, хотя ничего в этом нет ни стыдного, ни зазорного… он смотрел на выходящих из синагоги людей, и слезы наполняли его глаза. Они скатывались сами собой — он не вытирал их и не стеснялся: катятся и катятся… пусть катятся… это могли быть его дети, его внуки… и они бы шли сейчас со всеми вместе, и они пошли бы к нему домой, и Рейчел бы накрыла стол, и сделала бы такую фиш, что невозможно лучше представить — никто так не умел… и дети бы шумели, и он бы сказал им Агаду, а потом они бы… уже не слезы, уже спазм в горле, и ударило в сердце, и он покачнулся и сел на ступени… ничего такого — все сидят… сейчас, сейчас он встанет и пойдет… сейчас… какие-то руки подхватили его:

— Вам плохо? — он поднял глаза и увидел пожилую женщину, лицо ее — близко близко… она озиралась по сторонам, ожидая чьей-нибудь помощи…

— Кому сейчас хорошо? — приходя в себя, пошутил Соломон, но ноги плохо держали его. Женщина почувствовала это и обернулась:

— Идн, хгелфт мир, помогите! — молодой человек обернулся, поднялся обратно по ступенькам и крепко взял его под руку:

— Скорую?

— Не надо скорую, — поежился Соломон, — Скоро уже все и так будет… не надо… спасибо…— Но молодой человек не отпускал его локоть:

— Идемте, я подвезу Вас, у меня машина…— и они стали медленно спускаться по ступенькам. — Вам далеко?

— Ай, молодой человек, — Соломон поднял на него глаза, — до кладбища — рядом, вы же знаете, а до моей могилы ехать и ехать, но Вам не надо, это действительно далеко, и мне не удобно вас беспокоить…

— А все же?..

— А все же… так в Крутово…

— Ого!..

— Я же Вам и сказал, — даже улыбнулся Соломон. — Я сам доберусь…

— Идемте. — Решительно сказал молодой человек и снова взял под руку Соломона. Он почувствовал, будто кто-то ему бессловесно внушил, что он должен так поступить, что-то не давало ему отпустить старика. Если бы спросили, почему — он бы затруднился ответом. Так случается в жизни, когда поступки не мотивируются, но выполняются по необходимости, по внушению некой внешней силы. Можно и преступить эту волю, пересилить себя, но часто потом сожаление настигает и терзает беспощадно и долго: ну, почему, почему я так не сделал — ведь хотел же… Нет. Оказывается, не хотел, а лишь после стал приписывать себе, присваивать прошедшую прозорливость… на самом же деле, если не изменять событий и принадлежности побуждений — выйдет совсем не внушенный новым воспитанием вывод, что кто-то вышний руководит нашими поступками в поворотные моменты жизни. Чувствительные и сильные натуры следуют неформулируемым побуждениям и через тернии достигают цели, слабые идут привычными просматриваемыми и прогнозируемыми путями, по следам и в результате оказываются на том же, только сильно утоптанном ими же самими, месте…

На кладбище было пусто, как всегда в будний день. Четыре огромных собаки валялись у входа поперек дороги, не обращая никакого внимания на проходящих. Ни голосов, ни птиц, только изредка доносился стрекот мотороллера, на котором рабочие возили плиты и свой инструмент. Автор сидел на влажной скамеечке, подложив под себя ладони, — мама всегда повторяла ему: "Не сиди на холодном — застудишь почки", и сейчас он рассеянно смотрел на мокрый песок и совершенно явственно слышал ее голос… всегда у них разговор начинался с чего-то незначащего… пальцы рук затекли. Он переваливался всем весом то на одну, то на другую руку и, совершенно не замечая, чуть покачивался вперед-назад… краем глаза он уловил, что кто-то подошел бесшумно и остановился рядом… он медленно повернул голову, перевел свой рассеянный взгляд на стоящего человека и вроде бы, как тому показалось, смотрел куда-то мимо него, хотя их разделяло три шага…

— Это ты или не ты? — Спросил человек, прищурился и чуть отклонился назад.

— Леня? — вышел из забытья задумчивости Автор, — Солин?

— Хорошее место для встречи, когда не виделись десять лет…

— Десять? — удивился Автор — Посчитай! — Он принялся загибать пальцы, — Одиннадцать… да…

— Лермонтова уже убили. — Мрачно сказал Автор.

— Что? — Нахмурился Солин…

— Наши из класса еще все живы?.. Не знаешь?

— Не знаю… мама? — Кивнул он на могилу и увидел в ответ такой же кивок.