"Эх, Андрюша, говорил я тебе, говорил, Андрюша: перемирие кончилось!.. Говорил?.."

Другой солдат перевернул вражеского снайпера и целеустремленно выворачивал карманы и прощупывал подкладку защитной (расцветка другой армии) куртки:

"Гляди-ка - доллары..."

Захрустели бледно-зеленые бумажки. Остальные двое тут же подтянулись к сослуживцу.

"Поделим?"

"А то!"

"Паспорт!
– еще одну добычу выудил из-под подкладки солдат, открыл корочки.
– Остап. Имя чудное. Хохол".

"Браток-славянин", - сплюнул курносый, в испачканной шапке, опиравшийся на винтовку.

А тот, кто оплакивал убитого друга, схватил паспорт и начал его рвать в мелкие клочья:

"Предатели!.. Я их ненавижу больше, чем чеченов!.."

"Водонос" созерцал немигающими глазами серую муть ночи - и Паше невыносимо хотелось вырваться из клещей сна... И сон оборвался.

Приподнявшись от подушки, Настя смотрела Паше в лицо. Уже пробуждаясь, уже шагнув из сна в явь, он прошептал ускользающей реальности:

– Предатель.

– О чем ты?

– Сам не знаю.

Отчего-то ему не хотелось посвящать ее в этот сон. Будто бы последняя близость между ними поставила преграду и именно с половой любовью, с сексом связано было слово, которое он сейчас выдохнул. Любовь делает тебя уязвимым, опасайся ловушки. О, если бы можно было выстроить в единую спасительную концепцию все смутные страхи и ощущения! Но мозг здесь бессилен. Или бессилен только безумный, уязвленный злом мозг? И конечно, бес одолел и снова дернул за язык.

– Откуда я знаю их имена?

– Что ты говоришь, Паша?
– в ее голосе тоже зазвучал страх.

– Не бойся. Я абсолютно здоров, - нагло и утешительно соврал он, просто припомнил одну историю про предательство. Про братьев по крови: Остапа и Андрея. Приснилось. Не знаю почему.

– А, это!
– Она облегченно засмеялась, но дальней, напряженной струной отзывалась фальшь в этом смехе, и Паша почуял эту фальшь.
– из Гоголя. Там еще прекрасная полячка была, из-за нее все и произошло.

– Ах вот оно что!

Ну вот все и объяснилось, приплелся и выплыл откуда-то Гоголь. Слава Богу, классика не имеет отношения к современности, это замшелый, запечатанный временем, омертвевший кирпич.

– А ты знаешь, что во мне есть польская кровь? Когда-то моих предков сослали из Польши, они служили тут железнодорожниками и породнились с местными.

– Так вот почему ты необыкновенная - из-за тебя тоже возможно предательство.

Он хотел спросить, как звали ее жениха, но тут Настя сама поцеловала его, он задохнулся от счастья, сердце застучало бешено, сомкнулись объятия. Да, с ней или через нее плелась удавка для него, и все было связано: страсть - предательство - смерть, и все это было сильнее Паши и побеждало его, но сдавался он добровольно.

Они вновь любили друг друга и заснули в предрассветных сумерках, обессиленные. А когда Паша окончательно пробудился, солнце уже глядело в окошки и по стене напротив бежала сквозная тень от колеблющейся под ветром листвы.

Настя исчезла, но утро было прекрасное, все обновлено любовью и ее присутствием в мире. Радуясь своей молодости и силе, и солнцу, и свежей листве, он вскочил и выбежал в сад. Момент был удивительный, и это осознавалось отчетливо. Сейчас можно было начинать жизнь с нуля, в простоте, не отыскивать смысл, а жить, как этот сад, готовый приносить плоды. А кто не принесет плода - будет уничтожен.

– О Господи!
– проговорил Паша, память не отступала, - а что положу я, что положу я на чашу доброделания?

Выпрыгнули следом за порывом отчаяния фигурки с оружием в руках: снайперская винтовка с оптическим прицелом... и выстрел. Конец.

– Но почему Остап и Андрей?

И вовсе это не из Гоголя, потому что не Остап был предателем у классика. Все перевернуто в очередной раз, и снова дразнит меня насмешник хозяин мира сего.

Наползло облако, закрывая собой солнце, в приотворенную калитку заглянула Виктория Федоровна. Заметив Пашу, вошла, сунула в руки сверток:

– Я пирогов напекла тебе на дорогу.

– На дорогу?

Он забыл напрочь о том, что уезжает, уезжает сию секунду, покидая Настю и кровным образом связанную с ней историю предательства. Искусная ловушка поймает пустоту, а он, он - свободен.

– Да, Виктория Федоровна, я готов.

– Тогда поторопись. Поезд через полчаса.

Уже сидя в вагоне рабочего поезда среди бедняцкой, разношерстной публики и глядя, как уплывают домики Любавино, он сам вкусил неожиданную сладость предательства. Томительно-сладко, жгуче-сладко было ему рвать нить между собой и Настей, оставляя ее в неведении, даже не попрощавшись. "Я твой настоящий сын, мать, плоть от плоти, яблочко от яблони. Так вот, значит, что ты чувствовала всякий раз, покидая меня. И главное, цель-то, цель какова? Дайте мне рыцаря веры - и я обойду всю землю в поисках его".