11 часов 16(29) февраля 1904 года.

Великая Сибирская железная дорога. Станция Байкал на берегу озера.

Салон-вагон вице-адмирала

Макарова Степана Осиповича.

– Ну что, господин каперанг, поработали и хватит. Вон какая погода! Прямо по Пушкину - "мороз и солнце".

Видно было сразу, что Макаров находился в отличном расположении духа. Он сидел за небольшим письменным столом, заваленным бумагами. Напротив, усевшись за черную пишущую машинку, улыбался капитан первого ранга Васильев, недавний командир "Ермака".

– Недурно, недурно, Степан Осипович, а то спина затекла.

– Это с непривычки. Неделю назад вы едва пальцами перебирали по буквам, а теперь стучите как заправский машинист, - басовито хохотнул Макаров.

Сдержанный Васильев улыбнулся. Его, разумеется, нисколько не удивило в устах Макарова слово "машинист" - именно так именовались в России начала века работавшие на пишущей машинке: в ту пору это была сугубо мужская профессия.

Макаров поднялся, сделал шаг к двери, надел висящую рядом адмиральскую шинель с меховым воротником.

– Одевайтесь, Михаил Петрович, погуляем по станции.

Васильев молча поклонился и вышел. Салон-вагон состоял из кабинета, где сейчас работали Макаров и Васильев, двух купе, где они отдыхали, и гостиной, где они и их гости, если таковые случались, обедали. Адъютанты, вестовые и охрана размещались в соседнем вагоне. Остальные восемнадцать вагонов состава были с ремонтным оборудованием для поврежденных кораблей, а еще в четырех ехали петербургские рабочие-металлисты.

В тамбуре стоял матрос в длинной овчине, закутанный в башлык, при винтовке со штыком - часовой, война все-таки. Адмирал по привычке осмотрел матроса - все по форме, только вот эти противные валенки... Отродясь презирают их моряки. Вот и Макаров, и Васильев ходят в сапогах, хоть и надевают под них два шерстяных носка. Спустились по лесенке, сошли на снег.

– Какая красота, - сказал Макаров, оглядываясь на гигантские сосны, обступавшие со всех сторон небольшой станционный поселок.
– Вы ведь впервые в этих местах?

– Да, Степан Осипович, восточнее Урала бывать не доводилось.

– Моряк, понятное дело. А я тут, помнится, еще на санях езживал. Не успели построить железную дорогу вокруг Байкала, теперь по льду положили рельсы, будут, как встарь, лошадьми тащить через озеро.

– Ничего, это займет не более суток.

Пошли вдоль состава. У каждого вагона матросы-часовые отдавали им честь, адмирал и каперанг кланялись в ответ. Поодаль раздавались громкие веселые крики: это рабочие вышли из теплушек и с мальчишеским удовольствием возились, стараясь окунуть друг друга в сугроб.

– Веселятся, а скоро под огонь, - сказал Макаров.
– А мастера знатные, умельцы как на подбор.

– Да, слышал, они с Балтийского судостроительного.

– Не только. Завод казенный, начальником его генерал-майор-от-артиллери и Агапов, знакомы?

– Нет, но слышал - дельный инженер.

– Верно, и администратор толковый. Мы договорились, он отдал приказ, тут же две бригады с мастерами были составлены и отправлены. Но всех нужных специалистов не нашлось, я снесся с Путиловским - там кисло: да мы не можем отпустить мастеровых по пушкам и снарядам, у нас большие заказы артиллерийского ведомства... Поехал сам в правление завода, вызвали инженеров из пушечной мастерской - тоже руками разводят. И тут, вообразите, молодой человек один горячо выступает "за", я даже фамилию запомнил Рутенберг, еврей или выкрест, а такой патриот оказался.

– Не иначе как в деньгах заинтересован, - засмеялся Васильев, - только вот вопрос - наших или японских?

– Помилуйте, голубчик, при чем тут японцы. Но в конце концов убедил я дирекцию две дюжины лучших специалистов послать. Так и порешили. Тот же Рутенберг вызвался их отобрать и снарядить.

Раздались частые паровозные гудки.

– Пошли в вагон, - сказал Макаров, - сейчас начнут состав расцеплять.

На вагонах, в которых ехали питерские мастеровые, красовалась надпись: "40 человек, 8 лошадей". То были новейшие вагоны для воинских перевозок. Для солдат - нижние и верхние нары, спали по десять человек в ряд на соломенных матрацах, не просторно, однако отдохнуть можно. В центре печка, а у стены против раздвижной двери - параша. Ну, а лошади помещались по четыре в ряд, восемь конников спали на сене вместе с ними, как придется.

...Синеглазый рабочий с Путиловского лежал с открытыми глазами на верхних нарах. Несмотря на молодость он пользовался большим авторитетом среди своих товарищей. Выделялся он уже тем, что не пил и не сквернословил. Ну неверно, что пьянствовали все пролетарии, далеко не так. Но вот отвратительная ругань, как марево, висела над рабочими кварталами.

В те поры между рабочими и крестьянами отношения часто выяснялись с помощью кулаков. Зазорным это не считалось, а жалобы к мировому судье за разбитый нос или выбитые зубы общественное мнение осуждало: мужское, дескать, дело, чего там... Но лихих и крепких драчунов молчаливо уважали. В пушечной мастерской работал кузнец, роста среднего, а в плечах - истинно косая сажень, кулаки что арбузы. Был он горяч, особенно во хмелю, руки распускал охотно, спорить с ним тогда решались немногие.

Как-то на долгой стоянке развели костер, поели, некоторые выпили. Кузнец стал приставать к синеглазому слесарю, чтобы тот с ним выпил. Он вежливо, но твердо отказался. Оскорбившись, кузнец тряхнул его за рубаху, пуговицы отлетели разом. Синеглазый вывернулся и каким-то необычным движением своих не очень уж больших кулаков разом привел кузнеца в чувство. Сплюнув кровь, тот отошел, ругаясь. Потом ребята спрашивали синеглазого, как он научился так ловко драться, тот отвечал шутками.

Рядом с ним на нарах лежал слесарь Алексей, все звали его Алешкой. Был он рыжеват, широкоплеч, весел и прост. Трудяга умелый, он недавно стал напарником синеглазого и, хоть старше годами, очень того слушался, как будто тот был старшим. В долгой поездке времени было много, и Алешка часто приставал к товарищу с расспросами. Тот отвечал терпеливо и охотно, никак не подчеркивал своего превосходства. Вот и сейчас Алешка вдруг спросил: