А через сорок лет, стареньким, немощным, перепуганным, мудрец Левин побежит куда-нибудь в Константинополь или Берлин, а сыновья будут воевать со своими бывшими кучерами и дворниками. И придут ли тогда Левину новые озарения? И какие?.. Или, может, он заставит сохранить в себе те, прежние, станет молиться и за тех и за других во имя добра и справедливости? Но не будет ли это бульшим злом, чем ненависть?.. Татьяна Сергеевна попыталась представить, что чувствовало в те годы дворянство, у которого отнимались не только поместья и привилегии, но и религия, традиции, культура (мало кто, наверное, в девятнадцатом году мог поверить, что православие большевики все-таки под корень не вытравят, искусство и литературу прошлого в основном пощадят). А что бы говорил Толстой, будь он жив в девятнадцатом? Поехал бы куда-нибудь прочь из России или сидел бы тихо в Ясной Поляне? Как бы отнеслись к нему большевики, начни он их проклинать?

Вообще в последнее время Татьяна Сергеевна много размышляла, представляла, какими бы были сейчас Шукшин или Высоцкий или Сахаров; что было бы со страной, не умри так быстро Андропов; куда повернула бы история, поступи коммунисты в августе девяносто первого так же, как поступил через два года Ельцин... Да и более близкие ей лично приходили вопросы: как сложилась бы жизнь, попадись ей муж из энергичных, из таких, вроде Стахеева; а если бы она после школы поехала учиться в Москву или Ленинград; если бы в свое время заметил ее какой-нибудь известный ныне модельер, архитектор, пригласил работать к себе...

Н-да, много возможных путей у жизни, а судьба одна. И заранее не знаешь, куда надо повернуть, сделать нужный шаг. Идешь наугад, по инерции, чаще всего - под откос. Так легче... И, в конце концов, главной задачей остается: не упасть, не споткнуться, не сломать себе шею...

Татьяна Сергеевна без особой горечи, как о давно передуманном, переболевшем, усмехнулась, посмотрела на не заслоненное покупателем окошечко. Устроилась удобнее, открыла книгу на первой странице.

"Левин продолжал находиться все в том же состоянии сумасшествия, в котором ему казалось, что он и его счастье составляют главную и единственную цель всего существующего и что думать и заботиться теперь ему ни о чем не нужно, что все делается и сделается для него другими".

Точно бы теплый тяжелый камень вошел в голову и плавно лег, придавив собой мозг. Татьяна Сергеевна оторвалась от страницы, изборожденной множеством строчек, потерла глаза... "Лучше б Бунина захватила, подумалось.
– Его читаешь, как фильм смотришь, а здесь..." Вместе с фильмом сразу вспомнился ненавистный и необходимый телевизор, реклама, одновременная стрельба по пяти каналам из семи. И уже словно кому-то назло, Татьяна Сергеевна продолжила ползти взглядом по строчкам:

"Он даже не имел планов и целей для будущей жизни; он представлял решение этого другим, зная, что все будет прекрасно".

Но бороздки строчек не давались, она увязала в них, как в болоте, тонула...

"Нет, для Толстого нужен настрой, - успокаивала себя, уже поняв, что вот-вот придется отложить книгу.
– В самом деле, не в ларьке же такое читать".

Посмотрела на часы. Половина первого... Господи, как последние полтора часа тянутся... Налила из термоса еще дымящего паром чая.

– "Петр Первый", легкий!
– нагловатый, но неуверенный голос.

В окошечке паренек лет двенадцати. Деньги не положил на фанерку, а протягивает в руке.

– Извините, лицам младше восемнадцати не продаем, - подчеркнуто сухо ответила Татьяна Сергеевна.

– Ну пожалуйста! А?.. Я два года уже курю, и родители знают...

Случалось, она продавала сигареты тем, кому явно было меньше восемнадцати, но ведь не до такой же степени. Этот - может, из-за курения выглядел вообще ребенком.

– Продам, а потом штраф платить, три минимальных оклада...

– Бля-а!
– простонал паренек, убрал руку с деньгами, исчез.

"Ишь ты!
– в душе возмутилась Татьяна Сергеевна.
– Хамло малолетнее..." И тут же успокоилась - за годы этой работы она ко всему привыкла, всего наслушалась. Если любое слово принимать близко к сердцу, инфаркт можно в пару смен заработать...

Отпила невкусного, отдающего термосной затхлостью чая. Положила перед собой тонкую книжицу в мягкой мятой обложке под названием "Голос любви".

– Обычный "Пэлл Мэлл", будьте добры!
– тут как тут очередной покупатель.

Татьяна Сергеевна приподнялась, взяла с полки пачку заказанных сигарет.

– Да!
– Покупатель спохватился.
– И "Петр Первый" еще. Легкий.

– Мальчишка попросил?

– Ну... Нет, для себя. А вам-то какая разница?!

"Делайте что хотите, - отмахнулась мысленно Татьяна Сергеевна.
– Здесь не купит, так в другом месте. Свинья грязи найдет".

Положив в коробку вырученные за две пачки сигарет двадцать восемь рублей, вернулась к книжке.

"Глава первая

Шалис Фокс сидела в небольшом уютном кафе вполоборота к входной двери, одной рукой облокотившись на столик.

Невидящим взглядом она смотрела на длинные носы своих ультрамодных черных туфель. Майлз опаздывал".

Сколько она перечитала таких завязок, где героиня или герой сидят в кафе, вполоборота к входной двери, а их кавалер или дама опаздывают... И захотелось спрятать книжку обратно в пакет, бросить вечером на ту скамейку, где нашла ее. Но чем, кроме чтения, убить тоскливые часы работы? Может быть, все же этот "Голос любви" увлечет, затянет, и конец смены наступит быстро и неожиданно, как утро после глубокого, здорового сна...