– Он ушел в Хаф... Он пошел через пучину, полную злых дивов, о... муж мой! Я сама своей рукой большой палец себе отрубила.

Гульсун побежала во двор, наполнила глиняный кувшинчик водой, бросила в нее несколько зеленых травинок и, глянув в крошечное зеркальце, вылила воду.

– Теперь он скоро вернется, - с удовлетворением пробормотала она.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

И кто бежит, восклицает: "Аллах!"

И кто гонит, восклицает: "Аллах!"

З е н д ж а н и

Зуфар бежал.

Он бежал, а не шел. Бежал всю ночь до рассвета. Дороги Хорезма покрыты слоем пыли. Пыль светится в темноте. Ковер пыли на дорогах Хорезма мягкий. Тому, кто вынослив и имеет здоровое сердце, легко бежать по дорогам Хорезма свежей ночью, когда на бархате неба горят фонарики звезд и мерцание их выбеливает ленту дороги.

Сапоги Зуфар связал поясным платком и перебросил через плечо. Босиком бежать по пухлой, согревшейся за день, похожей на одеяло пыли легче, да и ноги не проваливаются так глубоко.

Легкого морозца Зуфар и не чувствовал.

Следовало попросить в караван-сарае у Бабаджана-кули его караковую кобылу. Бабаджан-кули раньше, до революции, был владельцем большого хазараспского караван-сарая. Он стоит на самой окраине песков, и в нем всегда нет отбою от проезжих. Бабаджан-кули, сын персидской рабыни, заложил в 1887 году первый кирпич караван-сарая и быстро разбогател. Когда хивинского хана Исфендиара зарезал Джунаид-хан, а самого Джунаида вскоре прогнали большевики, Бабаджан-кули добровольно отдал свой караван-сарай городскому ревкому, и за это его назначили туда заведующим. Все же почему-то Зуфар не зашел к Бабаджану-кули взять у него кобылу. Обходительный он старик, веселый, любезный. Но кто его знает, что у него на донышке души? Совсем не интересно, чтобы в Хазараспе все знали, что Зуфар куда-то спешит.

Молодость и беззаботность не мешали Зуфару держать глаза широко открытыми. Молодость молодостью, а осмотрительность осмотрительностью. Зуфар всю жизнь прожил среди дикой пустыни и на неласковой реке. Одиночество и неуютные дали не располагают к излишней доверчивости. Зуфар был себе на уме и чересчур простодушным улыбкам не слишком верил. Надо смотреть, что говорят глаза, когда человек улыбается. Улыбочка никогда не сходит с лица Бабаджана-кули. "Племянничек, племянничек!" - иначе к Зуфару он и не обращался. Но Зуфар никогда не забудет слов отца: "Баям аллах вместо сердца положил печенку. А в печенке - желчь". А ведь отец добрый десяток лет проработал в погонщиках верблюдов у любезного и обходительного Бабаджана-кули... И к тому же те высокие папахи, что пришли из песков и покупали у Шахр Бану и Менгли джугару, отвезли купленное зерно в амбар к Бабаджану-кули в его караван-сарай. Все знали - Бабаджан кули путается с Каракум-ишаном, а кто в Хорезме не знает, что Саттар, Каракум-ишан, тайный друг Джунаид-хана. Нет, Зуфару незачем просить у Бабаджана-кули его караковую кобылу... Придется прогуляться пешком...

И Зуфар даже обошел караван-сарай стороной.

Звезды гасли. На небо с юга наползали тучи. Черные, еще чернее небосвода, с красноватыми боками. Сделалось совсем темно. Но Зуфар не жаловался. Пока темно, дороги в Хорезме безлюдны. А дело, из-за которого бежал Зуфар по ночным дорогам Хорезма, не нуждалось в свидетелях...

Ветер освежал лоб и лицо. Грудь вдыхала морозную свежесть ночи. Ноги ритмично поднимались и опускались. Пыль вздыхала - "пуф-пуф!"

По расчетам Зуфара, он бежал часов пять. И он действительно бежал уже так долго.

Роста Зуфар был чуть выше среднего. Он не казался крупным и очень сильным, но никому не давал спуску. Любителей же задеть слабого, побахвалиться над слабым в пустыне сколько угодно. В минуту возбуждения Зуфар делался как бы выше ростом, шире в плечах. Он редко замахивался, но, если приходилось, он бил как следует. "Если ты дашь врагу встать, плохо тебе придется!" - говорил Зуфар. Но в нем бродила закваска своеобразного степного рыцарства, которого, увы, далеко не всегда держатся люди пустыни. Он никогда не бил лежачего. Впрочем, его внезапная сила ошеломляла противника, и после первого же урока никто не хотел с ним связываться. А в опасных случаях Зуфар проявлял не только физическую силу. Пустыня требует ловкости, изворотливости. "Держи глаза раскрытыми от сна беспечности!" Это тоже любимая присказка Зуфара. Беспечный не много овец напасет в песчаных барханах. Как бы вместо баранов не пришлось пасти черепах.

Ближе к рассвету всерьез подморозило. Зуфар так разогрелся от бега, что и теперь не чувствовал холода. Его занимало другое. Белая пыль дорог сначала порозовела, а скоро и совсем покраснела. Огненные столбы ходили по небу. Где-то ревел верблюд. Ему тревожно вторил другой.

Багровое небо, рев верблюдов вызывали в душе беспокойство.

Но Зуфар недолго гадал. Ему вдруг пришло в голову, что жители межозерных кишлаков жгут камыши. Всегда ведь зимой дехкане выжигают по берегам соляных озер камышовые заросли. И, успокоенный, он спустился по крутому откосу в русло сухого канала, где легче было бежать по плотному ровному дну. Здесь не так дул ветер. Высоченные валы накопанной земли закрывали зарево, и Зуфар забыл о нем.

Выемка вдруг повернула коленом на север, и пришлось подняться на старую плотину, а с нее, он знал, уже можно разглядеть в ночи костры колодцев Ляйли.

Невольно Зуфар вздохнул, и вздох его сердца, наверно, услышали даже далекие песчаные холмы.

Кто не без слабостей. Лиза-ханум, жена любимого друга Зуфара зоотехника Ашота, - белая, нежная, роза... нет, не роза. Сравнение с эфемерным цветком не устраивало Зуфара. В воображении его возникали более осязаемые сопоставления. Лиза-ханум больше похожа на... пухлую сдобную лепешку, какие иногда под праздник печет в тандыре бабушка Шахр Бану. И от сравнения Лизы-ханум с лепешкой мечты Зуфара ничуть не делались менее поэтичными...