–  У дяди Левы еще медаль "За отвагу" есть, - сказал мальчик, недовольный, что отец, не вспомнив об этой медали, как бы поставил дядю Леву на одну доску с Лопатиным.

–  Пока бог милует наше семейство!
– сказал режиссер.
– У старшего брата должность не самая рискованная, а Левка - танкист!

–  А вы у танкистов бывали?
– спросил мальчик.

–  Мало, - сказал Лопатин.

У танкистов он действительно бывал мало, но, как горят танки, видел, и видел близко.

–  Роман, доставай свой тюфяк. Твое время кончилось!

Мальчик нехотя встал с тахты.

–  А я пойду, - сказал Лопатин.

–  Наоборот, предлагаю заночевать, а утром прямо от нас - на студию, сказал режиссер.

Лопатин посмотрел на него с недоумением. Четвертому человеку здесь было явно не на что лечь, разве что на стол.

–  Женька скоро на свое дежурство уйдет. А мы ляжем с вами на тахте, валетом, - объяснил режиссер.

Лопатину захотелось остаться здесь, в этой обжитой теплой комнатке, но он вспомнил о другом, неблагополучном доме, в котором ночевал вчера и в который нельзя было не вернуться.

–  Нет, я пойду, - сказал Лопатин.
– Я обещал Вячеславу Викторовичу, он будет тревожиться.

–  Тогда одевайтесь, - сказала жена режиссера.
– Пойдем вместе на трамвай. Мне до вокзала, а вам на четыре остановки раньше.

Она надела поверх лыжного костюма толстую вязаную фуфайку, поверх фуфайки - солдатский ватник и, заправляя волосы под ушанку, улыбнулась:

–  Никак не лезут! Придется стричься, - и, быстро поцеловав уже улегшегося на раскладушку сына, вышла вместе с Лопатиным.
– Я возьму вас под руку, ладно?

А когда прошли вдоль дувалов молча шагов сто, вдруг крепко прихватила пальцами руку Лопатина и спросила:

–  Вы правда мало бывали у танкистов?

–  Правда. Сначала их самих было мало. Потом как-то все не выходило. А потом Сталинград - там держались не танками. Почему вы спросили?

–  Психую из-за брата... Позавчера у нас из карантина брали малыша. Вдруг, чудом, нашлись отец и мать. Отец танкист; после госпиталя одни глаз цел, а другой, и все остальное, и лицо, и шея такие, что нет сил смотреть. Он к ребенку, а ребенок в ужасе от него! Ромка радуется - орден, орден! Илья ему вторит. А у меня в глазах это лицо! Хочется сказать им: да помолчите вы, не говорите о нем, не сглазьте! А сказать нельзя!

–  Да, сказать нельзя.
– Лопатин снова вспомнил, как горят танки, и несколько секунд стоял и молчал.

–  Пойдемте! Ну, что вы стали? О чем вы думаете? У вас-то у самого ничего плохого не случилось?
– снова беря его под локоть, спросила женщина. Спросила так, словно могла помочь.
– У вас-то кто на фронте?

–  Кроме меня, никого. Если вы о родственниках. А друзья - почти все.

Они молча прошли еще сотню шагов.

–  Евгения Петровна!

–  Да? Что?
– не сразу ответила женщина.

–  Вот вы второй год на этом эвакопункте. Скажите, много детей по дороге сюда, до Ташкента, не выдерживают...

–  Умирают, да?

–  Да.

–  Некоторые умирают. А другие - как без вести пропавшие. Про тех, кого больными снимают по дороге, на станциях, иногда подолгу не знаем, живы или умерли...

–  А те, что сюда приезжают, в каком виде?

–  Кто приезжает, почти всех ставим на ноги. Знаете, кого больше всех жаль, каких детей? Тех, кого уже во второй раз с места сорвали, а иногда и в третий. Сначала из-подо Львова - под Ростов. Оттуда на Кавказ, потом сюда! Наверное, надо было бы сразу сюда, но ведь кто же все знал заранее? Эти дети какие-то совсем себя потерявшие, в их голове все спуталось. У таких организм хуже борется с болезнями...

Они вышли к трамваю. Лопатину казалось, что в такой поздний час трамваи в Ташкенте пустые, как это бывало до войны. Но они шли, наоборот, битком набитые: люди ехали в ночную смену на военные заводы. Первый трамвай пришлось пропустить: негде было даже висеть. На второй все-таки сели и стали проталкиваться вперед. Но их растащило, и Лопатин уже не видел за головами и спинами маленькую, потерявшуюся среди них женщину, только слышал ее громкий заботливый голос, объяснявший, где ему надо слезать и куда идти.

Оборвав в давке два крючка полушубка, он выбрался из вагона на остановку позже, чем надо, и пошел обратно вдоль трамвайных путей.

* * *

Вячеслав Викторович был не один. Напротив него, лицом к двери, сидела Ксения.

–  А я тебя уже два часа жду! Мешаю Вячеславу Викторовичу работать, едва Лопатин вошел, сказала она и пошла ему навстречу, знакомым жестом полураскрыв руки.

Он поцеловал ее, кажется впервые в жизни равнодушно, и сел за стол рядом с нею.

Вячеслав Викторович встал и вышел в соседнюю комнату.