Продолжая глядеть на него, она несколько раз подряд моргнула, но не заплакала.

–  Не д-дочь, а кремень!
– сказал Гурский, подсевший на табуретку с другой стороны койки.
– У меня, старого циника, п-понимаешь, очки вспотели, а она не п-плачет.

Он снял очки и стал протирать их носовым платком - кто его знает, шутил или серьезно, с ним никогда не знаешь до конца.

–  А я никогда не плачу, - сказала Нина с вызовом в голосе. И, смутившись, добавила: - Больше никогда не плачу.
– Вспомнила, наверное, как тогда, в сорок втором, уткнулась отцу в шинель и зарыдала при том же самом Гурском, которому сейчас сказала, что никогда не плачет.

–  В общем, близко к истине, - сказал Лопатин, глядя и неизвестно как попавшие сюда вдруг из Омска зеленые круглые глаза дочери и вспоминая обильные и незатруднительные слезы ее матери.

–  Кто тебя привез?

Лопатин повыше подтолкнул под себя подушки и сел на кровать.

–  Сюда - Борис Александрович, - сказала Нина, поворачиваясь к Гурскому.

–  Не Борис Александрович, а дядя Боря. Мы с т-тобой договорились об этом всего д-два года назад, не так давно, чтоб уже забыть.

Она улыбнулась. И Лопатин улыбнулся вместе с ней, подумав, что в ее семнадцать - пятнадцать - это очень давно.

–  Сюда д-доставил я, а в Москву наш с тобой редактор, - сказал Гурский.
– Вызвал меня в кабинет час назад и сказал: "Г-гурский, сегодня каким-то поездом должна приехать из Омска дочь Лоп-патина. Я ее вызвал, и ее отправили. Но я п-потерял листок, где записан этот поезд. Найдите ее и отвезите к Лопатину. Но при этом п-помните, что за вами к двадцати часам п-передовая".

Но не успел я выйти от него, как мне п-позвонил вахтер, что меня ждет внизу какая-то б-барышня. А поскольку своим б-ба-рышням я категорически запретил переступать п-порог редакции, я сразу п-понял, что это твоя дочь и у нее хватило ума самой добраться до редакции.

–  Я бы и госпиталь сама нашла, - сказала Нина.

–  Этого я уже не доп-пустил, и вот она перед тобой. Вы поговорите, а я п-перекурю в коридоре. Тем более что мне полезно подумать над п-передовой. Такие вещи он никогда не забывает, это не бумажка с п-поездами.

Гурский оглядел палату, спавшего завернувшись с головой в одеяло левого соседа Лопатина и сидевшего в халате на своей койке правого соседа, с интересом слушавшего их разговор.

–  Майор, будь человеком, п-пойдем покурим вместе мой "Казбек", если к-курящий.

–  Курящий, но капитан, - поднимаясь с койки, сказал сосед справа.

–  Ну так будешь майором! В таких случаях важно не ошибиться в п-противоположную сторону. Они вышли.

–  О-от отсыпается за три года войны, - кивнув на спящего соседа, сказал Лопатин, - железа набрал в себя за троих, а нервы так и не расшатал. Абсолютно невредимы.

–  Я сама, когда дежурила, удивлялась, как некоторые спят. Одни совсем не могут спать, а другие спят и спят, - сказала Нина.

–  И я, несмотря на боли, сначала все спал. Как объясняли врачи - от потери крови.

–  Я знаю. А какие боли, отчего?

–  Отчего боли бывают? Оттого что болит.

Он хотел отшутиться, но она строго прервала его:

–  Папа, не говори со мной, как с мамой! У лечащего врача спрошу, если сам не объяснишь. Расскажи все сначала.

Ее слишком уж требовательная серьезность чуть но заставила его улыбнуться.

–  Ладно, сначала так сначала! Но чтоб не повторяться - что и от кого ты уже знаешь?

–  Ничего я ни от кого не знаю. Я же прямо с поезда, - сказала она укоризненно.

–  А Гурский?
– спросил он, подавив в себе желание погладить ее по волосам.

–  Твой Гурский только шутит. "Сейчас увидишь своего отца-молодца. Он в п-полном п-порядочке и все тебе лично д-доложит".
– Она сердито передразнила Гурского, но не выдержала и улыбнулась тому, как это хорошо у нее вышло.
– Я только знаю наизусть твою телеграмму: "Получил сквозное пулевое грудь, переправлен Москву, всякая опасность миновала. Не верь никаким болтовням. Отец". Так?
– спросила она, выпалив наизусть телеграмму.

–  Так. И цени, что написал как взрослой, - прямо тебе, а не тетке.

–  И правильно. И хорошо, что я без нее получила. Я потом два дня ее готовила.

–  Сдала она? Сколько?
– с тревогой спросил Лопатин, помнивший краеугольный характер своей старшей сестры и не представлявший, чтоб ее нужно было к чему-нибудь готовить.

–  А что ты думаешь?
– горько, по-взрослому сказала Нина.
– Конечно, сдала. Знаешь, как сейчас учителям?

–  Догадываюсь.

–  У нее в классе, где она классной руководительницей, больше чем у половины уже отцов нет. А она двадцать шестой год в этой школе, и все считает и считает, скольких ее бывших учеников убили. Она почти про всех знает, ей говорят. Недавно пришла домой и заплакала - из-за какого-то Виктора Подбельского, - что его убили в сорок пять лет, что он второгодник, из самого ее первого после революции выпуска, что у него уже внуки. А потом перестала плакать и говорит: "Теперь мне сто лет". Я говорю: "Тетя Аня, какие же вам сто лет?" - "Нет, говорит, теперь, после этого, мне сто лет. И я больше жить не хочу. Буду жить, потому что нужно, но не хочу". И Андрей Ильич, - вздохнула Нина и остановилась.