–  Ладно, - покорно отозвалась Таня.

В угловом окне комиссарского дома виднелась топкая, как лезвие ножа, полоска света. "Наверное, сидит, перекореживает чья-нибудь политдонесения так, что их и родная мать не узнает - подумал Ковтун. За три месяца службы в должности начальника оперативного отдела штаба дивизии он незаметно для себя привык смотреть на вещи глазами командира дивизии генерала Ефимова. А генерал-майор Ефимов не одобрял бумажные страсти полкового комиссара Бастрюкова.

До войны капитан запаса Ковтун, экономист по образованию, был главным бухгалтером большого винодельческого совхоза под Тирасполем и сам питал пристрастие к подробно, по всем правилам составленным канцелярским бумагам.

Но война и генерал Ефимов отучили Ковтуна от любви к длинным фразам и вводным предложениям. Обветренный и обстрелянный, он почти каждый день мотался вместе с Ефимовым на передовую и обратно, ходил с ним по полкам и батальонам, положив на колено планшет, писал под диктовку Ефимова короткие приказания и с удивлением вспоминал собственное прошлое.

Ковтун был под стать генералу - немолод, но вынослив. Так же, как генерал, он начал военную службу солдатом в последний: год империалистической войны, потом воевал до конца гражданской, и то, что они в молодости были люди одной судьбы, играло свою роль в их отношениях.

Во всяком случае, в первые же дни боев, временно заменив пришедшим из запаса капитаном Ковтуном убитого начальника оперативного отдела, Ефимов потом ни разу не проявил желания перевести Ковтуна на другую должность.

–  Ковтун, ты здесь, а я тебя по телефону отыскиваю!

От соседнего дома, где жил командир дивизии, отделилась тонкая высокая фигура.

–  Иди, садись, - ответил Ковтун и подвинулся на крылечке.

Адъютант комдива лейтенант Яхлаков подошел, сел и, сняв фуражку, положил ее себе на колени. Он был горьковчанин и говорил, заметно нажимая на "о". Его прямые, длинные, нарочно под молодого Горького отпущенные волосы, валившиеся на лоб, как только он снимал фуражку, были светло-соломенного цвета и сейчас, под луной, казались седыми.

–  Жалко, зеркала нет, - сказал Ковтун.
– Мне сейчас показалось, что ты седой, ей-богу.

–  Поседеешь! Комдив звонил с дороги, я ему доложил, что Мурадов тяжело ранен, а он меня знаешь как обложил!

–  За что?

–  Что я ему в Одессу, в штаб армии, не сообщил. А я звонил, но его с Военного совета не вызвали. Я объясняю, а он орет: "Ты не адъютант, а шляпа! Если бы дозвонился, я б из штаба заехал в госпиталь, а теперь возвращаться поздно".

–  Жалко Мурадова, - сказал Ковтун, помолчав.

–  Я думал, чего пооригинальней скажешь, - отозвался Яхлаков.
– А то все жаль да жаль. Позавчера тебе Халифмана было жаль, вчера Колесова, сегодня Мурадова. Меня тебе тоже жаль будет, если убьют?

–  Трепач ты, - вместо ответа сказал Ковтун.

–  Трепач или не трепач, а вот предсказываю, что комдив тебя вместо Мурадова назначит. Велел тебе спать не ложиться - как приедет, явиться к нему. Спрашивается - зачем?

–  Ну и трепач, - равнодушно повторил Ковтун.
– Мало ли зачем...

–  А вот посмотрим, - сказал Яхлаков.

–  Брось трепаться, - отрезал Ковтун.

–  Ну, а кого?
– спросил Яхлаков.

Но Ковтун не был склонен обсуждать этот вопрос.

–  Левашов, когда про Мурадова звонил, сильно переживал. Говорит по телефону, а сам плачет.

–  Левашов?
– недоверчиво переспросил Ковтун. Он попытался представить себе плачущим батальонного комиссара Левашова, но не смог.

–  Завтра в девяносто пятом операция намечалась, - сказал Яхлаков, которому наскучило молчание.

–  Ну и проведут...

–  Ас кем?
– Яхлакову хотелось вернуться к прежней теме, но Ковтуна было не так-то просто сдвинуть с места.

–  Кого назначат, с тем и проведут. Комдив из-за этого операцию отменять не будет.

–  Мне Таня говорила, - сказал Яхлаков, - что позавчера, когда нас тут обстреляли, полковой комиссар себе ужин прямо в блиндаж потребовал.

–  Ну и что?

–  Что "ну и что"? Накрыла ужин салфеткой да и понесла ему через улицу, а он в блиндаже салфетку поднял и глядит, не залетел ли ему в простоквашу осколок.