– Два рубля ведро,- бойко ответила бабка.

– Дую спик инглиш?
– осведомился Казаркин, тем самым почти исчерпывая свой запас английских слов.

– Мы по-всякому понимаем, детка,- не моргнув глазом, пропела бабка,нам эти фокусы ни к чему. Покупаешь - покупай!

– У вас три ведра-то?
– сконфуженно спросил Казаркин.

– А то все возьмешь?

– Рук не хватит.

– Уж если много брать, то я мешок сыщу.

– Не надо мешок,- подумав, решил Казаркин,- мне ведра хватит.

– Ну, ведро так ведро,- согласилась бабка.

Потом Казаркин сидел в маленькой комнате, которую ему сдавали вместе с огромным ненужным шезлонгом за вполне умеренную плату, и пытался вернуться к давно забытому детскому пониманию яблок. Огрызки он кидал в отворенное окно, стараясь попасть в ржавую консервную банку, лежавшую в сырой траве в тени забора. Потом он снова брел по солнечным улицам жаркого городка, чувствуя на зубах оскомину. Теперь он спокойно миновал фруктовые ряды и сел в шашлычной, заговорил со случайным собеседником:

– Много их не съешь, фруктов-то. Зубы болят. Вот ребятишки - другое дело, им витамины требуются, поэтому они и жрут яблоки. В детстве я сад бы целый съел, если б дали. А сейчас - ничего хорошего.

– В них ничего хорошего, это точно. Все витамины тут!
– собеседник похлопал лапой сверху по пивной кружке.- Тут они все, голубчики,- повторил он убежденно.

– Всё фрукты, фрукты, мечтал,- сказал Казаркин разочарованно.

– Таранка,- собеседник отщипнул у сухой рыбки спинку.

– Микроба,- сказал Казаркин.

– Чего-чего?

– Микробы, говорю, крабов вы не видели, или чулимов, поэтому микробы едите.

– Вкусная вещь,- сказал собеседник и протянул одну рыбку Казаркину.

Казаркин отклонил таранку и сказал:

– Вот молотим мы в Беринговом море... Да стой, я тебе дело говорю,отклонил он настойчиво предлагаемую таранку,- так вот, шторм, стало быть, рыбу брать нельзя, и сидим мы вот так с кэпом и кушаем крабов, и кэп мне говорит: "Чего ты хочешь в жизни иметь?" Вот ты, чего ты хочешь?

– Хто его знает, чого мени треба!

– А я знаю. И я кэпу говорю: "Виктор,- говорю,- Владимирович, пеструшки решают все на данном этапе!"

– Чего?

– Пеструшки, гроши на ваш язык!
– Казаркин потер в пальцах мятую трешку.- Если я при деньгах - я король положения...

Казаркин разочарованно отвернулся от собутыльника, тот не поддержал, опять закусывал сухой рыбьей спинкой.

– Вот ты скажи, сколько у меня денег?

– Много!
– сказал собеседник.

– Дюже богато, на ваш язык. А у тебя?

– У меня оклад,- спокойно ответил тот.

– Ну, бувайте,- сказал Казаркин и, неудовлетворенный хладнокровием собеседника, встал, пошел к стойке, поставил кружку на трехрублевку и вышел.

На базаре Казаркину стало нестерпимо скучно, он злыми глазами оглядел толкотню, и спустился с крыльца шашлычной, и затерялся в толпе.

На узенькой в яблонях улице Казаркин догнал какую-то бабку, крикнул ей:

– Баушка! Эй! Товарищ!

– Ой, хто это?
– прищурилась старуха.

– Чикеевы-старики где тут живут?

– А ты кто такой?

– Родственник, да ты покажи, где они живут?

– Усё.

– Как усё?

– Так. Померли они.

– Что так, обои померли?

– После войны еще. Он, кажись, в сорок восьмом, а она следом, в сорок девятом. На пасху и померла.

– Вот те на, а у меня должок им,- засмеялся Казаркин наглым голосом.

– Бесстыдник!
– сказала старуха.

– Нет, правда, они меня по-родственному поддержать хотели,- Казаркин собирался еще что-то сказать старухе, но она скрылась в зелени, окутывавшей калитку.

Казаркин пошел назад по улочке, а обернувшись, увидел, что старуха подглядывает за ним через зелень палисадника.

– Эй, парень? Ты разве чикеевский? Эй, парень!

Казаркин расплатился за комнату и шезлонг, устроил небывалую в Яблонцах попойку в среде неустойчивого элемента и уехал во Владивосток. Он редко вспоминал потом дядю-тетю, но если вспоминал иногда, то ему было чуть-чуть не по себе оттого, что он мечтал когда-то сунуть дяде пачкой денег в физиономию, а тетке показать кукиш, может быть, в то самое время, когда они умирали; даже если это и не совпало точно, нехорошо было такое себе воображать в то время, когда они уже были покойниками. На обратной дороге он назывался гарпунером, говорил, что плавает на севере, поднимал тосты за приближающиеся трудовые будни, за родные могилки, чтоб земля была им пухом...