– Ладно, беги, ищи хозяина, - сказал я, разрезая веревку.
– Хороший у тебя хозяин, пес.

Но у вислоухого Буркана не было сил. Освободившись от ошейника-удавки, он лег и уставился на меня. Ребра его вздувались.

Луна уже поднялась над сараем. Звезды поблекли, пахло резедой, росшей в цветничке под окнами.

– "Прошло богато дней, но вдруг забытый вечер..." - тоненько, с подвыванием, пропели у калитки. Это возвращалась Серафима. Слухом она никогда не отличалась, но память у нее была хорошая, уж с романсом, который Клавдия Шульженко пропела двадцать раз за вечер, она справилась быстро.
– "С листков календаря повеял вновь весной..."

И Серафима прошла к двери, притоптывая в такт своими огромными разбитыми башмаками. Она казалась совсем маленькой, быть может, от длинной тени, что тянулась за ней и доставала до плетня, переламываясь на нем.

– Бабусь!
– окликнул я ее.
– Как дела?

Только сейчас она заметила меня.

– Ну как, не побил тебя этот морячок с разбитого корыта?
– встрепенулась бабка.
– Дай-ка погляжу!
– Она убедилась, что со мной все в порядке.
– И правильно, что не дал в обиду такую красуню. До чего ж хороша девка! Любисточек!.. И хорошо, что не разговаривает, внучек. Такую, если без всякого дефекта, враз уведут. Вот повернутся с войны парубки - при часах, при чемоданах, при габардине... А у тебя чего? Все пузо как зингеровской машиной прошито. Это ж не капитал. Ну, грамотный, конечно, это известно, а из грамоты кулеша не сваришь... Грамота - не сало.

– Бабусь, идите отдыхать, - сказал я.
– Наплясались вы сегодня и напелись.

– Ой, это я люблю!
– Серафима притопнула и повела рукой.
– Я, внучек, такая танцюристка была, с меня бы кино снимать.

– Ой, бабусь!
– Я обнял ее.
– Чудо глухарское.

– Три фунта колбасы снесла на гулянку, внучек, - вспомнила вдруг Серафима.
– И два фунта сала. На безмене вешала. Думаешь, кто спасибо сказал, чтоб им та колбаса колом встала! И две буханки. А будущий родич, Семеренков, кум, удрал, даже не почеломкались на прощание. Где он, этот горшкороб?

– Сам хотел бы знать, - сказал я.
– Вы, баб, дайте мне требухи, какой похуже.

Она принесла миску. Буркан оживился.

– Вот еще, чужих псов прикармливать!
– проворчала Серафима.
– Да еще этого душегуба... Хозяин где ж?

– Серафима, - сказал я, - вы постелите себе сегодня на сене, в сарае. Я не буду дома ночевать.

– Ну и не ночуй, - ответила бабка.
– Может, к Варваре собрался? Так там, гляди, морячок. А если к Антонине... Ну что ж, у нас обычай такой. После сватовства можно. Иди-иди. Так гончару и скажи. Куда уж, мол, мне теперь? Дело милое, молодое.

Задиристо была настроена бабка после нескольких рюмок. По-боевому. А обычай в наших краях такой был и в самом деле. Церковное или гражданское освящение брака у нас всегда было делом десятым. Сговорились при свидетелях точка. Слово в Полесье всегда ценилось дороже бумаги или кадила.

– Серафима!
– сказал я и заглянул ей в глаза. Они глубоко утонули в тени подлобья, смышленые бабкины глазки.
– Сегодня ночью всякое может случиться. Например, бросят в окно гранату. Так что постелите в сарае, наверху.

Она захлопала ресницами - поняла наконец. Когда я пошел со двора, накинув шинель, Буркан поднялся на ноги и направился следом, слабо виляя хвостом.

– Ты ж смотри!
– крикнула Серафима.
– Подальше от бандер, это тебе не с морячком. Не шибко суйся, не всякому рылу на ярмарку спешить, без него сторгуются.

Она чуть всхлипнула в середине этой прощальной речи, но сдержалась, закончила бойко. Привыкла к моей новой профессии Серафима.

– Ну как, Попеленко?
– спросил я.

Он стоял неподалеку от хаты гончара, нахохлившись, как сельповский сторож. И автомат он обхватил, словно берданку, обеими руками прижимая к груди. Все ярче и настойчивее становился свет луны, и все резче обозначались тени. Тополя во дворе Семеренковых шелестели жесткой листвой. Окна слабо желтели.

– Ничего дела, - буркнул Попеленко.
– Присматриваю. Антонина в доме. Куда денется?

Он был явно недоволен заданием, считал его причудой начальства. До чего, мол, дожил: девок охранять.

– Как рука, Попеленко?

– Та ничего... Свербит.

– Неспокойные у нас ночи!

– Куда уж неспокойнее. Ни днем отоспаться, ни ночью похрапеть.

– Верно. После войны отхрапим за все, что недоспали.

– На Гавриловом холме, - сказал Попеленко.
– С такой жизнью, как у нас стала, только там.

Сочувственный тон не годился для разговоров с моим подчиненным.

– А ведь мы с тобой не удержим село, если Горелый нагрянет, правда, Попеленко?
– сказал я.
– У него шесть человек.