– Молчи! Падла!
– зверино прошипел Пахан.

Косой тут же осекся и виновато сморщился.

Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И вот...

Пахан снова приласкал своего любимого арестанта по камере: стал целовать его в губы.

– Хорошая...
– властно шептал он, - одна ты у меня...

Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил свое мужское достоинство. Этот арестант выглядел утонченно, женственно: длинные волосы: худое, острое лицо; замысловато и привлекательно улыбчивый; маленький носик слегка привздернутый; в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание. Под штанами у арестанта оказались белые кружевные трусики. Их он стянул и стал на четвереньки... Косой и Полковник прикрыли глаза, будто задремали...

– Людочка...
– насладительно засопел Пахан, истекая слюною, а я - отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся прочь.

Одержание любви

В тот день, когда я разговаривал с Наташей по телефону, когда я впервые овладел земным телом председателя кооператива, я обещал своей любимой посетить ее дом под видом работника кооператива: укрепить дверной проем. Но по теснине сложившихся обстоятельств и потому, что я понимал, видел то главное, которым следовало заниматься в первую очередь, ибо оно могло привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в тумане предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный день.

Но теперь, когда мелодика моих чувств к любимой перестала быть заглушаемой аккомпанементом событий, застенки ожидания встречи расступились передо мной.

И ринулся я к телефонному аппарату, и снова договорился о своем приходе.

Гришина командировка истекала через три дня, и я должен был спешить уладить все, что только можно.

В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к встрече и оно обретало мужскую крепость в просторах памяти, вспомнилась мне Вика, и то, как я убил ее в себе, но тогда я не мог поступить иначе, потому что неминуемо остался бы вне познания Астрала. "Вне меня просторы эти, я не долго в них летал, - вспомнились мне мои строки, - потому что все на свете за просторы я отдал", - только бы и осталось тогда мне сказать, если бы я не решился убить Вику, мою последнюю, любимейшую привязку на Земле. А Наташу я не хотел убивать, да и нельзя ее было убить, да и незачем, Наташа была нездешней, она приходила и уходила как наваждение, и, в конце концов, я сам превратился в наваждение.

Нам всегда было ближе всего быть местом для предмета, и потому обладали мы предметами только теми, которые были на нашем месте, и нам было даже невдомек, что стоит лишь стать самим предметом, и все места будут предлагаемы для него - для предмета все места есть, существуют для него, для места же есть только тот предмет, которым оно обладает. Наташа являлась предметом, она возникла на месте моем и ушла. И тогда я перестал быть местом, ибо на что мне нужна была пустота, я тоже стал предметом. Но обманчивое наваждение ускользнуло и снова стало местом... Да... тяжелее всего приручить, обладать наваждением.

Неторопливо, чтобы не захлестнула одышка, я поднялся по лестничной клетке в своем доме на пятый этаж в Гришином земном теле и позвонил в свою квартиру, как обычно, три коротких раза.

За дверью послышались шаги, и после короткой паузы кто-то глянул в глазок на председателя кооператива, - скрежетнул металлический язычок замка, дверь отшатнулась внутрь моей квартиры.

Там в прихожей стояла Наташа, она улыбчиво смотрела на меня в дверную отщелину.

– Здравствуйте, - сказал я.

– Вы Гриша?
– Поинтересовалась Наташа в готовности отстегнуть дверную цепочку.

– Да, я товарищ Сергея и представитель фирмы, - игриво отрапортовал я, едва удерживаясь от желания вломиться в прихожую, схватить Наташу на руки и целовать. Тут же Наташа сорвала цепочку и распахнула дверь, она возникла перед мной в нежно-голубом атласном халатике. Наташа слегка прищурилась, словно от яркого света, будто предчувственно припоминая что-то.

– Проходите, - с торопливой заботливостью предложила она, - проходите на кухню, туфли снимать не надо. Я сейчас приготовлю чай.
– Наташа захлопнула дверь и провела меня в мою кухню.
– Садитесь сюда, за стол.
– И она предложила мне табуретку. Я сел на нее, я чувствовал себя в сонном восторге, все вокруг казалось ненастоящим, даже когда я проходил на кухню, забывши о своей скованности в рамках земного тела, я едва не шагнул сквозь закрытую дверь, но на удивление Наташи по этому поводу я извинился в своей неуклюжести.

– Целый ворох серебристых бликов на потолке, - сказал я, когда мы уже начали пить чай. Наташа посмотрела на меня внимательно.

– Откуда, - спросила она, - откуда вы знаете об этом, Гриша?

День был очень солнечным, у кухонного окна на табуретках сверкало два ведра, доверху наполненных отстаивающейся водой.

– О чем?
– в свою очередь спросил я и глянул на потолок, на котором серебрились солнечные блики. Наташа тоже бросила взгляд на потолок.

– Ну да, - рассмеялась она, - извините меня, пожалуйста, я подумала совсем о другом, и в самом деле целый ворох серебристых бликов на потолке. Я промолчал и тоже улыбнулся - как же она была хороша, моя Наташа! Ее длинные вьющиеся волосы, мои ладони магнитило прикасаться к ним; ее детские улыбки, ускользающие от меня, таяли мятно у меня на душе. Как же хотел я любить ее в эти мгновения!

– Расскажите что-нибудь о Сереже, - попросила она.

– О Сереге можно говорить много, - стесняясь доверчивости Наташи, сказал я и медленно опустил глаза, делая вид, что рассматриваю кусочек лимона, плавающего в моей чашке чая.

Я поддевал этот золотистый кусочек чайной ложечкой, и наконец - нагнулся к чашечке и ловким движением все-таки поддел лимонную дольку к себе в рот.

Под откровенный хохот Наташи я стал демонстративно, морщась от горячего и кислого лимона, жевать и корчить страдальческие рожи.