— Не слыхал я о такой работе… — говорит Муромец в раздумье. — Разве что купцом али казначеем, да и там, ежели попадешься, места живого не оставят. А в чужедальних землях искать не пробовал?

— Второй год ищу… — вздыхает Семен Соловей. — И меня уже по трем царствам-государствам ищут… Не с голоду же мне было помирать, горемычному…

— А что ж тебе от нас надобно, Васильевич? Зачем поджидал-то?

— Да вот, — стучит Соловей по камню, — приметил на свою беду. Так бы ехал и ехал, горя не зная, ан глядь — на валуне придорожном надпись выбита. Прочитайте-кось, сами поймете.

Мнется Муромец:

— Ты бы, Сема, вслух почитал, что ли… А то мне отсюда не видать, уж больно буковки махонькие…

Усмехнулся я понимающе, уважил неграмотного:

— «Направо поедешь — себя спасать, коня потерять; налево поедешь — коня спасать, себя потерять; прямо поедешь — женату быть; назад поедешь — трусом слыть». Нет, назад точно не поедем.

Волчок камень со вниманием обнюхал, лапу над ним задрал:

— И прилежный же писец выискался — цельный год, поди, долбил без устали! Навряд ли шутки ради… Ну да я быстрей управился!

Сема Соловей сверху на пса косится, спускаться не спешит:

— Вот и я думаю: не для красы он здесь положен — добрым людям на упреждение. Битый час сижу, выбрать не могу — и так плохо, и эдак нехорошо. Решил двух путников дождаться, жребий бросить да разделить дорожки по справедливости.

Сема Муромец ладонь ко лбу приложил, в даль вгляделся — ни по одной дороге встречного не видать!

— Нам жребий бросать не с руки, вместе приехали, вместе и выбирать будем. Тебе, Сема, какая больше глянулась? Вернее, какие две — меньше?

— Давай, — говорю, — Сема, мы тебя женим! Эвон ты у нас какой молодец справный, поутру щетину нож вострый едва берет. Сыщем невесту тебе под стать…

— Бородатую, что ли? — хмыкает Муромец. — Нет уж, спасибо, видал я, что женитьба с добрыми молодцами делает — ни медовухи тебе выпить, ни к девкам на село завернуть. Прямая дорожка, поди, дальше с левой сходится! Давай лучше я у тебя в дружках похожу.

— Ну, ежели сыщешь девицу краше моей матушки, так уж и быть — женюсь.

Муромец только хохотнул, тетку свою, Василису Прекрасную, вспоминая.

— Направо тоже как-то не тянет, — размышляю я вслух. — Коня жалко, как-никак, друг верный, да и матушка огорчится. Все-таки прямо нам, Сема…

— А может, налево? — говорит Муромец с надеждою. — Авось пронесет!

Поглядел я налево — дорожка ровная, не колдобистая, впереди лес зеленый видать. Кто его знает, что каменотес неведомый сказать хотел? Себя потерять — заблудиться, что ли? Эх, где наша не пропадала, не пропадем и в лесу! Глядишь, и Семе на подвиг наскребем.

Взмолился тут Семен Соловей:

— Если вы и впрямь налево ехать вздумали, возьмите меня с собой — все равно мне, беспутному, свет не мил, а там, глядишь, и пригожусь!

Придержали мы с Муромцем коней:

— Ты хоть с оружием управляться умеешь?

Сдвинул Соловей брови, подбросил на ладони четыре ножа булатных — и откуда только выхватил! — и давай в дуб за нашими спинами метать. Так около ушей и засвистело! Обернулись мы — а ножи по самую рукоять в дерево ушли, дупло беличье с четырех сторон закогтили.

Мы так рты и пораскрывали, только ворон крыльями трепетнул одобрительно:

— Ловок! Не к добру!!! Кар-р-р! Кар-р-р!

Приняли мы Васильевича в свою дружину малую, побратались с ним и дальше поехали.

Потянулся вдоль дороги лес нехоженый, бор вековой. Прямо сказать, ходить-то по нему особо и нечего — ни ягодников, ни орешника, одни мухоморы с поганками по кочкам хороводы отплясывают. Сумрачно в лесу, а как солнышко вниз покатилось, и вовсе неуютно стало. Пора бы и местечко для ночлега присматривать, пока кони впотьмах спотыкаться не начали.

На наше счастье, приметил Соловей избушку в стороне от дороги. Мы с Муромцем так бы мимо и проехали — неказистая избенка, приземистая, стены мхом поросли, крышу дожди вычернили, за деревьями на нет теряется. Из трубы дымок курится, слыхать, как ухват о горшок чугунный лязгает, заслонка печная дребезжит и голос старческий, надтреснутый, коту вороватому выговаривает. Потом и кота слышно стало — видать, от одних слов не раскаялся, пришлось веником помогать.

Завернули мы коней к избе, постучались в ставень распахнутый. Выглядывает в окошко старуха сморщенная в платке цветастом. Носом крючковатым потянула и сморщилась:

— Глянь-кось, доселева человечьего духа слыхом было не слыхать, видом не видать, а нынче сам на порог пожаловал!

Утер я рукавом лоб взопревший:

— Дух как дух, знамо дело — с дороги, а ты, бабушка, приветь нас ласково, накорми-напои, в баньке попарь, он и уйдет!

— Вот ишшо, баньку им топить, дрова переводить! Небось из ручья напьетесь, мухомором зажуете! Коль сюда добрались, пущай вас и дальше черти несут, зареклась я незнакомым молодцам дверь отпирать. Развелось вас тут, богатырей проезжих, честной Бабе Яге из дому выглянуть боязно — то в печь живьем засунуть норовят, то ступу угонят, давеча гуся-лебедя недосчиталась, только голова открученная да след богатырский на грядке с репой сыскались. Вон отсюда, проходимцы, пока метлу самометную на вас не спустила!